Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а
у меня
глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда
на трефовую даму?
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным
глазом и едким намеком
на городничего; за ним,
у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг
на друга
глазами.
Вгляделся барин в пахаря:
Грудь впалая; как вдавленный
Живот;
у глаз,
у рта
Излучины, как трещины
На высохшей земле;
И сам
на землю-матушку
Похож он: шея бурая,
Как пласт, сохой отрезанный,
Кирпичное лицо,
Рука — кора древесная,
А волосы — песок.
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди
у них нет душеньки,
В
глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
— Филипп
на Благовещенье
Ушел, а
на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята
у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная
у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола
глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить отца родного,
на которого вся надежда, который
у нас один, как порох в
глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Г-жа Простакова.
На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча
глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не делала; чего только он
у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что
у Бога просишь опять столбняка.
Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и
на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что собственными
глазами видели, как
у него тряслись фалдочки).
— А
на что мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый, в другом значении — плешивый, неуклюжий.] — отвечала Аленка, с наглостью смотря ему в
глаза, —
у меня свой муж хорош.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в
глазах у всех солдатики начали наливаться кровью.
Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали
на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
— А часто
у вас секут? — спросил он письмоводителя, не поднимая
на него
глаз.
— Зачем? — спросил, указывая
глазами на реку, Угрюм-Бурчеев
у сопровождавших его квартальных, когда прошел первый момент оцепенения.
Плутали таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и сделалось с людьми словно затмение, потому что Навозная слобода стояла въяве
у всех
на глазах, а никто ее не видал.
― Левин! ― сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил, что
у него
на глазах были не слезы, а влажность, как это всегда бывало
у него, или когда он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и другое. ― Левин, не уходи, ― сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что не желая выпустить его.
Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский еще раз оглянулся
на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же время
у обоих просветлели
глаза.
Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе подошли к двери спальни.
У княгини были слезы
на глазах, и руки ее дрожали. Увидав Левина, она обняла его и заплакала.
— Да вы и то, кажется, мало спите. Нам веселей, как
у хозяина
на глазах…
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало
на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села
на стоявшее
у камина кресло. Уставившись неподвижными
глазами на бронзовые часы, стоявшие
на столе между окон, она стала думать.
У Дарьи Александровны разбегались
глаза на этот элегантный невиданный ею экипаж,
на этих прекрасных лошадей,
на эти элегантные блестящие лица, окружавшие ее.
— Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то Louis XV? — сказал он, указывая
глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего
у стола.
— Я не думаю, а знаю;
на это
глаза есть
у нас, а не
у баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.
На Таню сначала подействовала жалость за Гришу, потом сознание своего добродетельного поступка, и слезы
у ней тоже стояли в
глазах; но она, не отказываясь, ела свою долю.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся
у ее двери, вошла сама к ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в
глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым,
на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
Левин положил брата
на спину, сел подле него и не дыша глядел
на его лицо. Умирающий лежал, закрыв
глаза, но
на лбу его изредка шевелились мускулы, как
у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря
на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет
глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился
у Капитоныча,
у няни,
у Наденьки,
у Василия Лукича, а не
у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали
на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
— A, да! — сказал он
на то, что Вронский был
у Тверских, и, блеснув своими черными
глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по своей дурной привычке.
Кити называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали.
У самого входа в сад они встретили слепую М-mе Berthe с проводницей, и князь порадовался
на умиленное выражение старой Француженки, когда она услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила с ним, хваля его зa то, что
у него такая прекрасная дочь, и в
глаза превознося до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.
У круглого стола под лампой сидели графиня и Алексей Александрович, о чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими, прекрасными
глазами и длинными волосами, лежавшими
на воротнике его сюртука, стоял
на другом конце, оглядывая стену с портретами. Поздоровавшись с хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще раз
на незнакомого человека.
У ней похолодело сердце, когда она увидала Кити, сидевшую
на низеньком ближайшем от двери стуле и устремившую неподвижные
глаза на угол ковра.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь
на твое величие и горжусь, что
у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил
на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в
глаза Облонскому.
Всё в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы летала вокруг лица, блеск
глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему
у нее позволения сесть
на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой ноги, — всё было особенно привлекательно; и, казалось, она сама знала это и радовалась этому.
Девочка, сидя
у стола, упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела
на мать двумя смородинами — черными
глазами.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся
на странного вопрошателя, похожего более
на бурлака, чем
на философа, и перенес
глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и
у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Не буду, не буду, — сказала мать, увидав слезы
на глазах дочери, — но одно, моя душа: ты мне обещала, что
у тебя не будет от меня тайны. Не будет?
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать
на лице,
у которого нет
глаз? Долго я глядел
на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела
на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
— Я вам удивляюсь, — сказал доктор, пожав мне крепко руку. — Дайте пощупать пульс!.. Ого! лихорадочный!.. но
на лице ничего не заметно… только
глаза у вас блестят ярче обыкновенного.
— Эта княжна Мери прехорошенькая, — сказал я ему. —
У нее такие бархатные
глаза — именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее
глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти
глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что,
у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась
на твою пышную фразу.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами
на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава Богу,
у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание
у всех остановилось; все
глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща
на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок… осечка!
— Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил ли он
на Кавказе?.. — воскликнул Максим Максимыч, дернув меня за рукав.
У него в
глазах сверкала радость.
В
глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне
на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи
на берег», — и стрелою выскочила из комнаты.
Как теперь гляжу
на эту лошадь: вороная как смоль, ноги — струнки, и
глаза не хуже, чем
у Бэлы; а какая сила! скачи хоть
на пятьдесят верст; а уж выезжена — как собака бегает за хозяином, голос даже его знала!
— Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие… поверишь,
у меня слезы
на глазах. Нет, ты не держи меня; как честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной совести.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено по дорогам, а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф с чайниками и чашками в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие
на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре
глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики
у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
У Манилова от радости остались только нос да губы
на лице,
глаза совершенно исчезли.
Известно, что есть много
на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула
глаза и, не обскобливши, пустила
на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и
на диво стаченный образ был
у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел
на того, с которым говорил, но всегда или
на угол печки, или
на дверь.
Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы
у стоявшего
на часах солдата казались
на лбу и гораздо выше
глаз, а носа как будто не было вовсе.
Нужно заметить, что
у некоторых дам, — я говорю
у некоторых, это не то, что
у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят
у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в
глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой
у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!»
У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные
у этой плечи», — а
на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как
на что-то постороннее.
Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив
глаза, во все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими
на купанье, и потом уже наконец чувствует, что в носу
у него сидит гусар.
— Вот тебе
на! Как же вы, дураки, — сказал он, оборотившись к Селифану и Петрушке, которые оба разинули рты и выпучили
глаза, один сидя
на козлах, другой стоя
у дверец коляски, — как же вы, дураки? Ведь вам сказано — к полковнику Кошкареву… А ведь это Петр Петрович Петух…