Люди сороковых годов

Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: «Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя». Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.

— И погребального билета не могла прислать без своей приписки, — проговорила она с неприятною усмешкой…

— Да, но я все-таки должен ехать, — проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.

— Это ваше дело, — отвечала Фатеева, пожав плечами.

— Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?

— Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, — проговорила она.

— Ну, я и не поеду, — сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.

Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.

— Вы уже потому не должны туда ехать, — продолжала она, — что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.

— Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.

— А ваша умная Мари, конечно, не бранит, — проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.

Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах — снова подало повод к размолвке между моими любовниками.

Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.

— Кто там? — окрикнул он наконец.

— Это я, — отвечал женский голос.

— Кто вы?

— Я, Анна Ивановна! — сказал женский голосок. — Пустите меня войти к вам.

Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.

— Войдите, бога ради… Что такое с вами?

Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.

— Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. — проговорила она, показывая на горло.

Вихров подал ей воды.

— Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? — сказала она.

— Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, — отвечал Вихров.

— Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! — проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.

Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.

К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.

— Каролина Карловна, а Каролина Карловна! — говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.

— А, что! — откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: — Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?

— Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.

При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.

— Как, пришла уж, пришла? — произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. — Недолго же ее держали!

Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.

— Но что же делать, — произнес он, — дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.

— А я говорила ей… говорила, — произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, — она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.

— Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!

— Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, — отвечала хозяйка, — хоть и не следовало бы, не стоит она того.

Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах — спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.

— Что, мне оставить вас? — спросил он ее.

— Нет, Вихров, посидите, — произнесла она, протягивая ему руку, — мне надобно вам многое рассказать.

Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.

— Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? — спросил он.

— Я не на уроке жила, — отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.

— Но где же? — спросил ее Вихров уже тихо.

— У Салова, — отвечала Анна Ивановна тоже тихо.

— Как у Салова? — воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.

— У Салова, — отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.

— Разве вы любили не Неведомова? — спросил Вихров.

— Нет, Салова — на горе мое! — произнесла Анна. Ивановна.

— Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?

— Так уж случилось; черт, видимо, попутал, — произнесла Анна Ивановна и развела ручками, — тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил… вот и досмешил теперь… хорошо сделал?

— Но что же такое он с вами сделал?

— Сделал то, что… — И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. — То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, — формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: «Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.

— Но как же вы переехали к нему?

— Отчего же не переехать? — возразила наивно Анна Ивановна. — Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. «Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, — в мышеловке?» А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!» И когда я очень уж расплачусь — «дикарочка, дикарочка!» — начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. «Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет». И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу — шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. «Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!» — надела свой салоп и побежала сюда.

Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.

— И что же, вы вполне уж ему принадлежали? — спросил он ее негромко.

— Разумеется, вполне, — отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, — и потому — что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, — прибавила она и развела ручками.

— Бог с вами, — успокаивал ее Павел, — мало ли обманутых девушек… не все же они погибают…

— Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, — продолжала Анна Ивановна, — что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо… Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: «Что ж, я одна теперь осталась на свете», — и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда… Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. — заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.

В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.

— Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, — возразил Вихров.

— Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, — перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.

Павел думал.

— Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, — упрашивала Анна Ивановна.

Вихров пошел.

Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.

— А я к вам с поручением, — начал он прямо.

— С каким? — спросил Неведомов.

— Анна Ивановна просит вас прийти к ней.

Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.

— Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? — проговорил он.

— Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.

Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.

— Зачем же ей нужно видеть меня? — полуспросил, полусказал он.

— Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.

Неведомов грустно усмехнулся.

— Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, — сказал он.

— Послушайте, Неведомов, — начал Вихров с некоторым уже сердцем, — нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.

— Что ж и теперь ей мешает любить Салова? — перебил его вдруг Неведомов.

— То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, — подхватил Вихров.

Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.

— И теперь она, — продолжал Вихров, — всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.

— Что ж мне было отвечать ей? — сказал Неведомов.

— А то, что вы прощаете ее, — потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.

— Как утопиться? — проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.

— Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас — возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.

Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.

— Вы, Неведомов, — убеждал его Вихров, — человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.

— Нет, не могу! — сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.

— Неведомов! — воскликнул Павел. — Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.

— Может быть, — произнес Неведомов, закидывая голову назад, — но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.

— Погодите, постойте! — перебил его Павел. — Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера… вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.

— Это — ваше дело, — произнес Неведомов, слегка улыбаясь.

— Но как же вы не хотите, — горячился Павел, — простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?

— Не столько не хочу, сколько не могу — по всему складу души моей, — произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.

— И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? — воскликнул Павел.

— Последнее, — отвечал глухо Неведомов.

— Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! — сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.

Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.

На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.

— Прежде всего, — сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, — скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?

— Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, — отвечала Фатеева.

— Куда? — спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.

— К матери в деревню хочу ехать, — проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.

— Зачем же вы едете туда? — воскликнул с удивлением Павел.

— Что же мне, — сказала Фатеева, грустно усмехаясь, — присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных…

— Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?

— Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.

— Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?

— Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, — проговорила Фатеева.

— Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.

— Какая же это печальная история? — спросила его насмешливо Фатеева:

— А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, — сказал Павел.

— Почему же она так прямо и бросилась к вам?

— Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.

— Как же это — один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?

— Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.

— Как же вы-то все это знаете? — спросила его опять насмешливо Фатеева.

— Знаю, потому что она сама мне все рассказала.

— Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.

— Ну, извините, я уж этого не догадался, — произнес Павел.

— Сделай милость, не догадался! — произнесла Фатеева, покачав головой. — Ни один мужчина, — прибавила она с ударением, — никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.

— Ну, это вряд ли так, — возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.

— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.

— Я очень рад, это превосходно, — воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.

— Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, — сказала Фатеева, — и я на шаг не буду вас отпускать от себя.

— Сделайте милость! — сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. — Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? — сказал он, когда они ехали домой.

— Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.

— Но как же мне тебя больше любить?

— Это тебе надобно знать! — сказала Фатеева. — Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, — прибавила она с ударением.