Неточные совпадения
Ляжет
на спину, руки под голову, зажмурит
глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной. Птицы замолчат, прислушаются, да потом и сами вперебой петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он допоётся, бывало, что сквозь веки из
глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его.
Цена его слов известна мне была, а обидели они меня в тот час. Власий — человек древний, уже едва ноги передвигал, в коленях они
у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту — ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные
глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был — не мог поднять руку
на старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред.
Лики святые смотрят
на меня уже не печальными и добрыми
глазами, как прежде, а — подстерегают, словно Ольгин отец. Однажды я
у старосты с конторки полтинник стянул — вот до какой красоты дошёл!
И — петля за петлёй
на руки мне! Жена тайно плакать начала,
глаза у неё всегда красные. Спросишь её...
Не подумал и — без воли — пошёл за нею. Вот я в комнате;
на стене лампа горит, в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то,
на столе — самовар. Уютно, тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из угла смотрит
на меня и сопит. Лицо
у неё большое, дряблое и словно без
глаз. Неловко мне — зачем пришёл? Кто такие?
И кофту свою
у ворота расстегнула. Лицо
у неё хорошее, и хоть
глаза дерзкие — привлекают они меня. Подала старуха вина
на стол, простого бутылку да наливки.
Просит меня выпить наливки или чаю, спрашивает, не хочу ли есть.
У меня после её серьёзной ласки слёзы
на глазах, радо моё сердце, как ранняя птица весеннему солнцу.
Глаза у него красные, и слёзы выступают из них тоже будто красные, а
на губах пена кипит. Рвёт он мне одежду, щиплет тело, царапается, всё хочет лицо достать. Я его тиснул легонько, слез с грудей и говорю...
Много он пил вина, но не бывало, чтобы шатался
на ногах, — только лоб
у него станет синеват, да
глаза над прозрачными щеками разгорятся тёмным огнём, а красные губы потемнеют и высохнут. Часто, бывало, придёт он от игумена около полуночи и позднее, разбудит меня, велит подать вина. Сидит, пьёт и глубоким своим голосом говорит непрерывно и долго, — иной раз вплоть до заутрени.
Вот — замечаю я: наблюдает за мною некий старичок — седенький, маленький и чистый, как голая кость.
Глаза у него углублённые, словно чего-то устрашились; сух он весь, но крепок, подобно козлёнку, и быстр
на ногах. Всегда жмётся к людям, залезает в толпу, — бочком живёт, — и заглядывает в лица людей, точно ищет знакомого. Хочется ему чего-то от меня, а не смеет спросить, и жалка мне стала эта робость его.
И лицо
у неё окаменело. Хотя и суровая она, а такая серьёзная, красивая,
глаза тёмные, волосы густые. Всю ночь до утра говорили мы с ней, сидя
на опушке леса сзади железнодорожной будки, и вижу я — всё сердце
у человека выгорело, даже и плакать не может; только когда детские годы свои вспоминала, то улыбнулась неохотно раза два, и
глаза её мягче стали.
— Думаешь, не стыдно мне было позвать тебя? — говорит она, упрекая. — Этакой красивой и здоровой — легко мне
у мужчины ласку, как милостыню, просить? Почему я подошла к тебе? Вижу, человек строгий,
глаза серьёзные, говорит мало и к молодым монахиням не лезет.
На висках
у тебя волос седой. А ещё — не знаю почему — показался ты мне добрым, хорошим. И когда ты мне злобно так первое слово сказал — плакала я; ошиблась, думаю. А потом всё-таки решила — господи, благослови! — и позвала.
Хорошо было смотреть
на него в тот час, — стал он важен и даже суров, голос его осел, углубился, говорит он плавно и певуче, точно апостол читает, лицо к небу обратил, и
глаза у него округлились. Стоит он
на коленях, но ростом словно больше стал. Начал я слушать речь его с улыбкой и недоверием, но вскоре вспомнил книгу Антония — русскую историю — и как бы снова раскрылась она предо мною. Он мне свою сказку чудесную поёт, а я за этой сказкой по книге слежу — всё идет верно, только смысл другой.
Читает, видимо, с трудом, лицо
у него всё сморщилось, усы дрожат. И вдруг — растаяло лицо, блеснули белые зубы, открылись добрые детские
глаза, кожа
на щеках лоснится.
Сидит
у дороги в пыли слепой и тянет песню, а поводырь, стоя
на коленях около него,
на гармонии подыгрывает. Старик смотрит в небо пустыми
глазами и ржавым голосом выводит певучие слова, воскрешая старину...
Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то
на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а
у меня
глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда
на трефовую даму?
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным
глазом и едким намеком
на городничего; за ним,
у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг
на друга
глазами.
Вгляделся барин в пахаря: // Грудь впалая; как вдавленный // Живот;
у глаз,
у рта // Излучины, как трещины //
На высохшей земле; // И сам
на землю-матушку // Похож он: шея бурая, // Как пласт, сохой отрезанный, // Кирпичное лицо, // Рука — кора древесная, // А волосы — песок.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди
у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, //
На шее — нет креста!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята
у солнышка, //
У снегу белизна, //
У маку губы алые, // Бровь черная
у соболя, //
У соболя сибирского, //
У сокола
глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.