Неточные совпадения
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой
на один
глаз.
На сходках он был первый крикун.
На Фотьянке
у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал
на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила
на корабельную мачту. Издали еще волчьим
глазом глянул Ермошкин кабак:
у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Балчуговское воскресенье отдалось и
на шахтах: коморник Мутовка, сидевший в караулке при шахте, усиленно моргал подслеповатыми
глазами,
у машиниста Семеныча, молодого парня-франта, язык заплетался, откатчики при шахте мотались
на ногах, как чумная скотина.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь
у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что
на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все
на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я
на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы
глаза.
— Ужо будет летом гостей привозить
на Рублиху — только его и дела, — ворчал старик, ревновавший свою шахту к каждому постороннему
глазу. —
У другого такой
глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту…
— А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? — повторяла Устинья Марковна. — Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же как будто и жена. А теперь
на улицу
глаза нельзя будет показать…
У всех
на виду наше-то горе!
— Этакие бесстыжие
глаза… — подивилась
на него старуха, качая головой. — То-то путаник-мужичонка!.. И сон
у них
у всех один: Окся-то так же дрыхнет, как колода. Присунулась до места и спит… Ох, согрешила я! Не нажить, видно, мне другой-то Фени… Ах, грехи, грехи!..
У Петра Васильича было несколько подходов, чтобы отвести
глаза приисковым смотрителям и доверенным. Так, он прикидывался, что потерял лошадь, и выходил
на прииск с уздой в руках.
Родион Потапыч подошел к паровым котлам, присел
у топки, и вырвавшееся яркое пламя осветило
на сердитом старческом лице какую-то детскую улыбку, которая легкой тенью мелькнула
на губах, искоркой вспыхнула в
глазах и сейчас же схоронилась в глубоких морщинах старческого лица.
В этих словах сказывалось ворчанье дворовой собаки
на волчью стаю, и Карачунский только пожал плечами. А вид
у рабочих был некрасив — успели проесть летние заработки и отощали. По старой привычке они снимали шапки, но
глаза смотрели угрюмо и озлобленно. Карачунский являлся для них живым олицетворением всяческих промысловых бед и напастей.
Кожин сам отворил и провел гостя не в избу, а в огород, где под березой,
на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между
глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее
на солнце, как расплавленное.
У самой воды стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
Кожин только посмотрел
на него остановившимися страшными
глазами и улыбнулся.
У него по странной ассоциации идей мелькнула в голове мысль: почему он не убил Карачунского, когда встрел его ночью
на дороге, — все равно бы отвечать-то. Произошла раздирательная сцена, когда Кожина повели в город для предварительного заключения. Старуху Маремьяну едва оттащили от него.
— Простому рабочему везде плохо: что
у конпании нашей работать, что
у золотопромышленников… — жаловался иногда Яша Малый, когда оставался с зятем Прокопием с
глазу на глаз. —
На что Мыльников, и тот вон как обул нас
на обе ноги.
Петр Васильич по пальцам начал вычислять, сколько получили бы они прибыли и как все это легко сделать, только был бы свой прииск,
на который можно бы разнести золото в приисковую книгу.
У Матюшки даже голова закружилась от этих разговоров, и он смотрел
на змея-искусителя осовелыми
глазами.
Управительская пара оставалась
у него все время
на глазах.
— За волосы тебя никто не тащил! Свои
глаза были… Да ты что пристал-то ко мне, смола? Своего ума к чужой коже не пришьешь… Кабы
у тебя ум… что я тебе наказывал-то, оболтусу? Сам знаешь, что мне
на Богоданку дорога заказана…
— А я опять знаю, что двигаться нельзя в таких делах. Стою и не шевелюсь. Вылез он и прямо
на меня… бледный такой…
глаза опущены, будто что по земле ищет. Признаться тебе сказать,
у меня по спине мурашки побежали, когда он мимо прошел совсем близко, чуть локтем не задел.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой
на завалинке все сидела: боялась ему
на глаза попасть. А тут Петрунька спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника
у нас махонькая в стене проделана, — в оконце-то и вижу, как через огород человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака
на стенку и плещет. Испугалась я, хотела крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..
Матюшка опять молчал, а
у Родиона Потапыча блестели слезы
на глазах. Это было его последнее золото… Выломав несколько кусков получше, старик велел забойщикам подняться наверх, а западню в шахту запер
на замок собственноручно… Оно меньше греха.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а
у меня
глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда
на трефовую даму?
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным
глазом и едким намеком
на городничего; за ним,
у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг
на друга
глазами.
Вгляделся барин в пахаря: // Грудь впалая; как вдавленный // Живот;
у глаз,
у рта // Излучины, как трещины //
На высохшей земле; // И сам
на землю-матушку // Похож он: шея бурая, // Как пласт, сохой отрезанный, // Кирпичное лицо, // Рука — кора древесная, // А волосы — песок.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди
у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, //
На шее — нет креста!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята
у солнышка, //
У снегу белизна, //
У маку губы алые, // Бровь черная
у соболя, //
У соболя сибирского, //
У сокола
глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.