Неточные совпадения
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными
глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки,
на которые отец только отмахивался и произносил обычную
у него в таких случаях фразу...
Я знал с незапамятных времен, что
у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится
на «том свете»,
у бога. Это было представление немного печальное (
у матери иной раз
на глазах бывали слезы), но вместе светлое: она — ангел, значит, ей хорошо. А так как я ее совсем не знал, то и она, и ее пребывание
на «том свете» в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком, лишенным всякого мистицизма и не производившим особенного впечатления…
Часто это не удавалось: ощущение живого личного бога ускользало, а иной раз усилия бывали так мучительны, что
на лбу
у меня появлялся пот, а
на глазах — слезы.
Вскоре он уехал
на время в деревню, где
у него был жив старик отец, а когда вернулся, то за ним приехал целый воз разных деревенских продуктов, и
на возу сидел мальчик лет десяти — одиннадцати, в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми
глазами, со страхом глядевшими
на незнакомую обстановку…
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное
на моих
глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо
у него стало скверное,
глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
Одно время служил
у отца кучер Иохим, человек небольшого роста, с смуглым лицом и очень светлыми усами и бородкой.
У него были глубокие и добрые синие
глаза, и он прекрасно играл
на дудке. Он был какой-то удачливый, и все во дворе его любили, а мы, дети, так и липли к нему, особенно в сумерки, когда он садился в конюшне
на свою незатейливую постель и брал свою дудку.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей
у него было много, и они разделялись
на любимых и нелюбимых. Последние жили в людской, и, если попадались ему
на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными
глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
Нельзя сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово педагогической науки. Сам Рыхлинский был человек уже пожилой,
на костылях.
У него была коротко остриженная квадратная голова, с мясистыми чертами широкого лица; плечи от постоянного упора
на костыли были необыкновенно широки и приподняты, отчего весь он казался квадратным и грузным. Когда же, иной раз, сидя в кресле, он протягивал вперед свои жилистые руки и, вытаращив
глаза, вскрикивал сильным голосом...
Это было мгновение, когда заведомо для всех нас не стало человеческой жизни… Рассказывали впоследствии, будто Стройновский просил не завязывать ему
глаз и не связывать рук. И будто ему позволили. И будто он сам скомандовал солдатам стрелять… А
на другом конце города
у знакомых сидела его мать. И когда комок докатился до нее, она упала, точно скошенная…
Учитель Прелин оказался не страшным. Молодой красивый блондин с синими
глазами спросил
у меня, что я знаю, и, получив ответ, что я не знаю еще ничего, пригласил придти к нему
на дом, Я сел
на место, ободренный и покоренный его ласковым и серьезным взглядом.
Придя как-то к брату, критик читал свою статью и, произнося: «я же говорю: напротив», — сверкал
глазами и энергически ударял кулаком по столу… От этого
на некоторое время
у меня составилось представление о «критиках», как о людях, за что-то сердитых
на авторов и говорящих им «все напротив».
На третий или
на четвертый день мы с братом и сестрой были в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со стороны пруда и, присев в высокой траве и бурьянах, поманил нас к себе. Вид
у него был унылый и несчастный, лицо помятое,
глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Еще в Житомире, когда я был во втором классе, был
у нас учитель рисования, старый поляк Собкевич. Говорил он всегда по — польски или по — украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования. Однажды, рассердившись за что-то
на весь класс, он схватил с кафедры свой портфель, поднял его высоко над головой и изо всей силы швырнул
на пол. С сверкающими
глазами, с гривой седых волос над головой, весь охваченный гневом, он был похож
на Моисея, разбивающего скрижали.
Радомирецкий… Добродушный старик, плохо выбритый, с птичьим горбатым носом, вечно кричащий. Средними нотами своего голоса он, кажется, никогда не пользовался, и все же его совсем не боялись. Преподавал он в высших классах год от году упраздняемую латынь, а в низших — русскую и славянскую грамматику. Казалось, что
у этого человека половина внимания утратилась, и он не замечал уже многого, происходящего
на его
глазах… Точно
у него, как
у щедринского прокурора, одно око было дреманое.
Наружность
у Антония (так звали ябедника) была необыкновенно сладостная. Круглая фигура, большой живот, маленькая лысая голова, сизый нос и добродушные
глаза, светившиеся любовью к ближним. Когда он сидел в кресле, сложив пухлые руки
на животе, вращая большими пальцами, и с тихой улыбкой глядел
на собеседника, — его можно было бы принять за олицетворение спокойной совести. В действительности это был опасный хищник.
На место Авдиева был назначен Сергей Тимофеевич Балмашевский. Это был высокий, худощавый молодой человек, с несколько впалой грудью и слегка сутулый. Лицо
у него было приятное, с доброй улыбкой
на тонких губах, но его портили
глаза, близорукие, с красными, припухшими веками. Говорили, что он страшно много работал, отчего спина
у него согнулась, грудь впала, а
на веках образовались ячмени, да так и не сходят…
В это время взгляд мой случайно упал
на фигуру Балмашевского. Он подошел в самом начале разговора и теперь, стоя
у стола, перелистывал журнал.
На его тонких губах играла легкая улыбка.
Глаза были, как всегда, занавешены тяжелыми припухшими веками, но я ясно прочел в выражении его лица сочувственную поддержку и одобрение. Степан Яковлевич спустил тон и сказал...
Лицо
у меня горело, голос дрожал,
на глаза просились слезы. Протоиерея удивило это настроение, и он, кажется, приготовился услышать какие-нибудь необыкновенные признания… Когда он накрыл мою склоненную голову, обычное волнение исповеди пробежало в моей душе… «Сказать, признаться?»
Это был очень красивый юноша с пепельными волосами, матовым лицом и выразительными серыми
глазами. Он недавно перешел в нашу гимназию из Белой Церкви, и в своем классе
у него товарищей не было.
На переменах он ходил одинокий, задумчивый. Брови
у него были как-то приподняты, отчего сдвигались скорбные морщины, а
на красивом лбу лежал меланхолический нимб…
Наконец появился пан Бродский. Он сразу произвел
на всех очень хорошее впечатление. Одет он был просто, но с каким-то особенным вкусом, дававшим впечатление порядочности. Лет ему было под тридцать.
У него было открытое польское лицо, голубые, очень добрые
глаза и широкая русая борода, слегка кудрявившаяся. Одним словом, он совсем не был похож
на «частного письмоводителя», и мы, дети, сначала робели, боясь приступиться к такому солидному господину, с бородой, похожей
на бороду гетмана Чарнецкого.
В первое мгновение мне показалось даже, что
у той девочки было то же самое лицо с красивым профилем и с тем же выражением в голубых
глазах, которые вчера глядели
на меня несколько раз с таким милым дружеским расположением.