Неточные совпадения
Проснулся он среди ночи от какого-то жуткого и странного звука, похожего
на волчий вой. Ночь была светлая, телега стояла
у опушки леса, около неё лошадь, фыркая, щипала траву, покрытую росой. Большая сосна выдвинулась далеко в поле и стояла одинокая, точно её выгнали из леса. Зоркие
глаза мальчика беспокойно искали дядю, в тишине ночи отчётливо звучали глухие и редкие удары копыт лошади по земле, тяжёлыми вздохами разносилось её фырканье, и уныло плавал непонятный дрожащий звук, пугая Илью.
Оно было толстое, синее, неподвижное, как
у покойника, чёрные, добрые
глаза на этом неприятном лице тоже неподвижны.
Сидя
на первой парте, он чувствовал
у себя за спиной врагов, а они, постоянно имея его перед своими
глазами, тонко и ловко подмечали в нём всё, над чем можно было посмеяться, и — смеялись.
Безногая жена Перфишки тоже вылезла
на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела
на своём месте
у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали
на коленях; она, подняв голову, смотрела чёрными
глазами на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал смотреть то в
глаза женщины, то в глубину неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
Вскоре все ребятишки тоже собрались в тесную кучку
у входа в подвал. Зябко кутаясь в свои одёжки, они сидели
на ступенях лестницы и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо
у Пашки осунулось, а его лукавые
глаза глядели
на всех беспокойно и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё люди не обращали
на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая в десятый раз одно и то же, он говорил как бы нехотя, равнодушно...
Ребятишки, все трое, внимательно посмотрели
на Якова, а
у него
глаза полезли
на лоб и остановились, смешно выпученные.
Вечера дедушка Еремей по-прежнему проводил в трактире около Терентия, разговаривая с горбуном о боге и делах человеческих. Горбун, живя в городе, стал ещё уродливее. Он как-то отсырел в своей работе;
глаза у него стали тусклые, пугливые, тело точно растаяло в трактирной жаре. Грязная рубашка постоянно всползала
на горб, обнажая поясницу. Разговаривая с кем-нибудь, Терентий всё время держал руки за спиной и оправлял рубашку быстрым движением рук, — казалось, он прячет что-то в свой горб.
Сапожник, согнувшись, сидел
на столе, смотрел
на дочь, и
глаз у него всё мигал. Илья взглянул
на белое, пухлое лицо усопшей, вспомнил её тёмные
глаза, теперь навсегда закрывшиеся, и ушёл, унося тяжёлое, жуткое чувство.
Рожа
у Перфишки была отчаянно весёлая; Илья смотрел
на него с отвращением и страхом. Ему подумалось, что бог жестоко накажет сапожника за такое поведение в день смерти жены. Но Перфишка был пьян и
на другой день, за гробом жены он шёл спотыкаясь, мигал
глазом и даже улыбался. Все его ругали, кто-то даже ударил по шее…
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с
глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать
на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером
у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен быть похож
на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом.
На голове
у него не было ни волоса, но лицо от
глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Глаза у Якова грустно мигали, кожа
на лбу отчего-то пожелтела и светилась, как лысина
на голове его отца.
Войдя наверх, Илья остановился
у двери большой комнаты, среди неё, под тяжёлой лампой, опускавшейся с потолка, стоял круглый стол с огромным самоваром
на нём. Вокруг стола сидел хозяин с женой и дочерями, — все три девочки были
на голову ниже одна другой, волосы
у всех рыжие, и белая кожа
на их длинных лицах была густо усеяна веснушками. Когда Илья вошёл, они плотно придвинулись одна к другой и со страхом уставились
на него тремя парами голубых
глаз.
А Яков говорил всё торопливее, тише,
глаза у него выкатывались,
на бледном лице дрожал страх, и ничего нельзя было понять в его словах.
Они зашли в первый попавшийся
на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось,
глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.
— Какие? — переспросил он, крепко потирая лоб рукой. — Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню.
У меня их всегда в башке — как пчёл в улье… так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже… Кипит в душе, слёзы
на глаза выступают… хочется рассказать про это гладко, а слов нет… — Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: — В душе замешано густо, а выложишь
на бумагу — пусто…
Илья, не отрывая
глаз, смотрел, как ловко она ходит по комнате, вздёрнув носик, ласково поглядывая
на Павла, весело разговаривая, и ему стало грустно при мысли, что
у него нет такой подруги.
Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми
глазами. Запах духов струился от её платья, щёки
у неё были свежие, румяные, а
на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая
на корону.
— Хорошо, — не буду! — спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. — Ну-с, молодой человек, давайте разговаривать… Вы мне нравитесь…
у вас красивое лицо и серьёзные
глаза… Что вы
на это скажете?
Он умолял, а губы
у него дрожали, а в
глазах сверкал испуг. Илья смотрел
на него и не мог понять — жалко дядю или нет?
— Ладно! Я возьму… — сказал он наконец и тотчас вышел вон из комнаты. Решение взять
у дяди деньги было неприятно ему; оно унижало его в своих
глазах. Зачем ему сто рублей? Что можно сделать с ними? И он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, — он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь
на жизнь чистую, которая текла бы вдали от людей, в покойном одиночестве… А что, если спросить
у дяди, сколько досталось
на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной…
Ему показалось, что
глаза его выкатились, вылезли
на лоб, как
у старика Полуэктова, и что они останутся навсегда так, болезненно вытаращенными, никогда уже не закроются и каждый человек может увидать в них преступление.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял
у двери, не пуская людей в лавку, смотрел
на всех испуганными
глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал
на виду
у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
Лицо
у неё было худое, тёмные пятна вокруг
глаз увеличивали их блеск, и было в ней что-то похожее
на один из тех цветков, что растут в глухих углах садов, среди бурьяна.
Он смотрел
на записку, думая — зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился
на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова
у неё закутана платком так, что Илья видел только её
глаза. Он молча встал перед нею…
Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась
на него широко открытыми
глазами. Потом губы
у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила...
Лицо
у следователя дрогнуло, он навалился грудью
на стол, и его вспыхнувшие
глаза как бы вцепились в
глаза Лунёва. Илья помолчал несколько секунд, потом вздохнул и не торопясь сказал...
Они смотрели друг
на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди
у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и
на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был
у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо
у неё было бледное, а
глаза увеличились и смотрели беспокойно.
— Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я — дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик
на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни…
На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат
глаза друг другу да оправданья себе друг
у друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
Буфетчик смотрел
на сына и что-то пробормотал невнятно. Один
глаз у него был широко раскрыт, а другой, как
у Якова, тоже почти затёк от удара Ильи.
На лице его вспыхнули красные пятна, а
глаза его засверкали живо и бойко, как, бывало,
у здорового.
— Утешила? Вот видите! — она тихонько засмеялась,
на щеках
у неё вспыхнули красные пятна, и
глаза несколько секунд неподвижно смотрели в лицо Ильи.
Татьяна Власьевна смотрела
на него взглядом кошки
на птицу, увлечённую своим пением. В
глазах у неё сверкал зелёный огонёк, губы вздрагивали. Кирик возился с бутылкой, сжимая её коленями и наклоняясь над ней. Шея
у него налилась кровью, уши двигались…
Глаза у него сияли,
на щеках горел румянец, он не мог спокойно стоять
на месте, шаркал туфлями по полу, размахивал руками.
Павел вскочил со стула и повернулся лицом к нему.
Глаза у него яростно горели, лицо исказилось, он весь вздрагивал. Но тотчас же снова опустился
на стул и презрительно сказал...
— Очень он мучает меня… — заговорила она. Губы
у ней вздрогнули и
глаза закрылись
на секунду. А когда она открыла их, — из-под ресниц выкатились большие, тяжёлые слёзы.
Она ещё выше подняла голову, брови
у неё сдвинулись. Плотно сжав губы, она смерила Илью
глазами и не сказала ни слова. Гаврик тоже сердито взглянул
на хозяина.
Лицо её вспыхнуло румянцем,
глаза конфузливо опустились. Илья смотрел
на неё, и в сердце
у него играла музыка.
Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом.
Глаза у неё были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув
на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине души возмущение...
Должно быть, он испытывал большое удовольствие, перечисляя имена угодников и города, — лицо
у него было сладкое,
глаза смотрели гордо. Слова своей речи он произносил
на тот певучий лад, которым умелые рассказчики сказывают сказки или жития святых.
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что
у него — десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их
на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул
на дядю и увидал, что горбун смотрит
на него, полуоткрыв рот, со страхом в
глазах.
Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее в ответах компаньона, перестала обращать внимание
на горбуна; а Терентий, стоя
у двери,
на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными
глазами следил за тоненькой, одетой в серое фигуркой женщины.
Лицо
у неё было плутоватое, ласковое,
глаза блестели задорно… Лунёв, протянув руку, взял её за плечо… В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её, давить
на своей груди и слушать треск её тонких костей.
Она вдруг опустилась и выскользнула из его рук, гибкая, как рыба. Лунёв сквозь горячий туман в
глазах видел её
у двери
на улицу. Оправляя кофточку дрожащими руками, она говорила...
Терентий стоял пред ним, переступая с ноги
на ногу, испуганный и оскорблённый криками: лицо
у него было жалкое,
глаза часто мигали.
Илья взглянул
на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо
у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели
на него спокойно, сытыми
глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике...
Двое присяжных — Додонов и его сосед, рыжий, бритый человек, — наклонив друг к другу головы, беззвучно шевелили губами, а
глаза их, рассматривая девушку, улыбались. Петруха Филимонов подался всем телом вперёд, лицо
у него ещё более покраснело, усы шевелились. Ещё некоторые из присяжных смотрели
на Веру, и все — с особенным вниманием, — оно было понятно Лунёву и противно ему.
Тут вскочил адвокат, худенький человек с острой бородкой и продолговатыми
глазами. Нос
у него был тонкий и длинный, а затылок широкий, отчего лицо его похоже было
на топор.