Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века

Осенние рощи шелестят на вечерней заре

Смертельным оружием, золотою долиной,

Голубыми озёрами, и солнце в чаду

Уныло над ними влачится. Убитых бойцов

Обнимала ночь, объяла их ярые стоны

Из растерзанных уст. А над пастбищем

Безмолвно собираются пурпурные облака,

Где обитает разгневанный Бог, напоённый

Пролитой кровью, лунной прохладой;

Все тропы и дороги стекаются в гниение мрачное.

Под ветвями златыми ночи, под кроной звёзд

Блуждают тени сестёр в молчаливой роще,

Чтобы души героев объять, их кровавые головы;

Тёмные флейты осени тихо звучат в камышах.

О гордость печали! Во имя её медный алтарь!

Сегодня питает жаркое пламя духа

Мощную боль ещё не рождённых потомков.

Сумрачна песнь весеннего дождя в ночи,

Под облаками содрогание розовых соцветий груш,

Озорство сердца, песнопение и сумасбродство ночи.

Огненный ангел выходит из умерших очей.

Ветер, голос белёсый, что шепчет над висками уснувших.

Сумрак в лиловых прядях присел на дряхлых ветвях.

Вечернего колокола протяжные звуки вязнут в тине пруда

И лета жёлтые цветы склоняются над ним.

Шмелиный концерт с синими мухами в одичалой траве

одиночества,

Где нежно и робко стопы Офелии шли к помешательству.

Пугливо колыхалась зелёная заводь в тростнике и жёлтые

Листья кувшинок; догнивала падаль в жгучей крапиве

И ребячливые подсолнухи обвевали встающих спросонья.

Сентябрьский вечер или тёмные крики пастухов,

Запах тимьяна. В кузнице брызжут полыхающие искры железа

И черная лошадь встаёт во всю мощь на дыбы; гиацинтовые

волосы горничной

опалило страстным дыханием его лиловых ноздрей.

Жёлтой стеной оцепенели крики куропаток;

заржавел в гниющей куче навоза плуг;

тихо журчит красное вино, нежная гитара в таверне.

О смерть! Обветшалая дуга молчания больной души и детства.

С безумными ликами проносятся летучие мыши.

На тенистой окраине леса — там, где призраки мёртвых живут —

Затонула золотая ладья у холма, пасётся облаков

Голубое затишье в коричневой тишине дубов. Страх власяной

Почуяло сердце, багровым закатом, тяжкой тоской

Переполнилась чаша. Священнослужитель, подслушивающий

В листве, свернул с заброшенной тропинки. Веяла

Прохлада из жалобных уст, будто следуя за исхудалым трупом.

Развалины хуторов утонули

В багровом ноябре,

Тёмные тропинки крестьян

Под искалеченными

Кронами яблонь,

Жалобы женщин

В серебристом цветении.

Род отцов вымирает.

Дух леса

Вздохами своими

Наполняет

Ветер вечерний.

Безмолвие сопровождает мостки

К отуманенным розам,

Дичающих на холме;

В сумраке раздаются

Перезвоны голубых родников

О том, что кроткий

Родился ребёнок.

Тихо на крестном пути

Тень оставила незнакомца

И зрячие глаза его

Ослепли окаменевая,

Слаще песня

Полилась из уст его;

Поскольку эта ночь —

Обитель влюблённых,

Безмолвен лик голубой,

Над мёртвым

Отверзся висок;

Кристален лик;

Тёмными тропинками

К стенам

Следуют за ним умершие.

Когда нисходит ночь,

Появляются наши звёзды на небе

Под старыми оливковыми деревьями

Или на потемневших кипарисах

И странствуем мы белыми тропами;

Ангел, несущий меч,

Мой брат.

Молчат окаменевшие уста,

Песню страдания утаивая.

Вновь встречаются мёртвые

В белых одеждах холщовых

И сыплются цветы ворохом

На каменистые тропы.

Хворый плачет серебром —

Прокажённый у пруда,

Где в прежние времена влюблённые

Утешались после полудня.

Или раздаются шаги Элиса,

Идущего звонко

Чрез гиацинтовую рощу.

О мальчика лик,

Созданный из кристальных слёз

И ночных теней.

Иначе предчувствует чело совершенное

Свежесть, наивность,

Когда над зелёным холмом

Весенние грозы гремят.

Столь покойны зелёные леса

Нашей родины,

Солнце опускается на взгорье

И плакали мы во сне;

Шагами белыми идём

У тернистой изгороди —

Там, где колосьями

Лето встаёт,

Рождённые в муках поют.

Уже созревает семя мужское,

Священная лоза.

В каменной горнице,

Где прохлада, готовится пища.

А также в зелёных покоях,

В прохладе высоких деревьев,

Сердце замирилось с добром.

Хлеб раздаёт он нежными руками.

Многим не спалось.

В звёздную ночь

Красовалось пятно голубое.

Шагали бледные и зловещие,

И струны бренчали

Брат и чужеземец,

Брошенный людьми,

Облокотился о холм,

И влажные веки его

Утонули в невыразимой печали.

Из почерневшего облака

Капает горький мак.

Молчит лунно-белая тропа

У тех тополей.

Скоро завершится

Странствие рода людского,

Праведного терпения.

Радостно также молчание детей,

Близость ангелов

На кристальной лужайке.

Отрок с разломанной грудью,

Песня в ночи умерла.

Пусть только продлится затишье

Под деревьями на холме

Вслед за тенью дикой птицы.

Сладко пахнут фиалки на лугу.

Или позволь войти в каменный дом,

В горестной тени матери

Склонись головой.

Влажной синькой светит лампочка

Ночь напролёт;

Поскольку боль уже не тревожит;

А также ушли далеко

Белые зловещие образы и друзья;

Величественно молчат стены вокруг.

Когда на улице темнеет,

Встречается в сизых одеждах

Стародавний изгнанник.

Он шатко и шумно влачится,

Безгласна его молодая голова.

Громадны каменные города,

Воздвигнутые на равнине;

В них бездомные бродят гурьбой,

Их лица открыты ветрам

И деревьям на холмах;

Вся чаще страшит вечерняя заря.

Вскоре громко зашумят

Воды ночи,

Коснутся кристальных щёк

Ангельской девушки,

Её белокурых волос,

Обременятся сестринскими слезами.

Это и есть любовь: шипы цветущего куста

Мимоходом касаются

Холодных пальцев чужака;

В голубой ночи

Исчезают

Крестьянские дома.

В детской тишине,

В зерне, где безмолвно топорщится крест,

Предстают перед глазами

Со вздохом его тень и вход.