Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века

Бедное сердце моё обрело безмятежность

В лагере летнем, средь знойных деревьев;

За недоуздок сюда притащили его, удивлённое,

Как южного зверя, что терпеливо сносил

И тяготы пути, и непогоду, и чужие языки.

Так что, пожалуй, дела к миру идут.

Синицы на лиственницах, будто в океане небес

Раскачиваются; тут же тёмно-зеленые округлые

Шишки рядами плывут, будто птицы на взморье.

Солёной влагой напоились мои глаза,

Поверженные вершинами горными;

Всё затуманилось, померкло во взгляде.

Я, словно мощью незримой принужденный,

Взор опустил, и слёзы обрушились градом.

Солнцу поклониться — приходит ночью

Магометанин, что укрощает лучезарного быка.

Сияние обильно на ветках кедровых

И высоко над горными хребтами возрастает —

А он бездвижно стоит в дали,

Не осмелится войти в сияние своё.

Звёзды огромны, но так далеки,

что, пожалуй, ничто не озарят меж нами.

Из колодца небесного ночи вырвался ветер.

Из груди, духу подобно, он подъял родины взгорье.

Плывут облака, словно парусники перед сраженьем.

Неужели я далёкими грежу мирами?

Земля, ты обитель моя, но всё же нынче ночью

Душа моя уснёт в горнице далёкой звезды.

Бурые мухи резвятся,

В плясках вокруг елей,

Льётся многоголосый щебет,

Жаворонки порхают резво

Над летними кронами

Могучих и рослых деревьев.

Песней одной звучат облака!

Поезд нагруженных телег

Тянется длинной вереницей.

Пахнет зелёными иглами,

Пахнет шишками смольными,

Благоухает трава сенокоса…

Душа обновлена покоем,

Неспешной уборкой урожая.

Деревья растут и люди растут.

Их, вырастающих, я вижу сквозь ветер слов.

А между тем серебристо-зелёной каймой

Обрамляет вечер ваши лица, мои любимые друзья.

Вы, извлечённые из недр своих, придержите свой испуг,

Уже предвосхищено падение ваше в темноту.

Пусть народы извечно мелочатся, взвешивая пустяки:

Вам не должно знать, о чём сокрушались мы прежде.

Вечность темноты чувствуют все деревья,

Ощупывают неустанно и вздрагивают всечасно.

Китайское чайное дерево, погребённое ароматом,

Рядом дремлет в расписной коробочке,

И призрак его душистый пробуждается в нашем духе.

Чайный куст Китая, виноградная лоза Франции,

Оливковое дерево Сирии — все они, близкие и великие,

Пребывают в ожидании, чтобы нас осенить тенью своей густой.

Мы чуем, мы слышим во время вечерней трапезы:

Висячие сады земли навевают нам предчувствие.

Смотри, мы, переполненные им, трепетно несём его в себе.

Любой из вечеров не умирает во мне давно:

Обламываются виноградные усики то и дело,

Будто пальцы твои тонкие, нервные,

Юной женщины с красным диким вином.

Неизменно осенним запахом тебя овевает.

Твой взгляд блуждает вдалеке,

Что-то ищет в силуэте березовой рощи…

Ты резко, судорожно сжимаешь шаль.

Душисто пахнет порой остывшим чаем твоим,

Когда прихлёбываешь из маленькой чашки.

Давно задремали улицы, уснули проулки

В волшебном свете фонарей и озёрных бликов.

Ныне эта винная веранда стала мертва!

Болезненные виноградные усики

Всё ещё ждут болезненной нервной руки

Той женщины с красным диким вином.

Обезумел, ворвался размашистый ветер страха:

Закачалась кровать, закачалась обитель.

Доводы разума посыпались прахом.

Стикс без вздохов и охов взрыдал в Аиде.

Влажный образ творения изгнан из плоти.

Только чёрная тяжесть,

Порывы ветра в ночи

Да полосы пены останутся в лунном небе.

Призраки в полях опрокинуты большими комьями,

Они, как кровь, податливы,

И светлы, как медовые соты —

Ни одной головы белых клубней.

Виденья прорастают уже болью, преображаются нежно;

Зелёным страданием,

Золотым млеком

Плещутся через край высокий.

Сердце моё — вблизи плачет ручей — сердце, как легко тебя сорвать,

Отныне наполняю тебя:

Ты прекрасно, как литавры,

Что бьют и бьют, чтобы преодолеть рыдание мостов.

От края земли строем походным

Идут чернокрылые мельницы.

За холмом на самом краю земли

Чья-то рука легла на колокольный канат.

Деревянный ангел парит,

Взлетев над вратами церкви.

Золото покрова облупилось

И на головы подсолнухов пало.

Небеса опустились так низко:

Полевые мыши изгрызли

Их голубую краску — вот там-то

Смело летайте над краем земли.

Жизнь моя стоит на высоких котурнах,

Перед вами не станет она прогибаться в отчаянии.

Вот оно, свободолюбивое море, и в бухте

Все вместе сошлись в глухом молчании.

И всё же вырвалось слово, и помчалось:

«Я не смею повелевать, могу только очаровывать

Ничто так не властно над нами, как чары».

И ринулся я в шумящий словесный поток.

Всё, что случается в гарнизоне, подхвачено его флейтой.

Здесь на улице этот мужчина хватает взглядом всё,

что ни попадется ему на глаза.

Гравий кругом. Ослепляют осколки румянцем солнечных бликов.

Он стоит безмолвно здесь. А потом рекламным листком

из Гёте шуршит.

Спустя пять минут нога его как бы делает шаг.

Стоят жилища предместья, залитые светом словно сливками,

С торчащими флюгерами, как будто запечёнными в тесте,

С цветастым бельём на размалёванных террасах и балконах.

В воскресный день чрево мужчины разбухает, как у гусака,

Наверное, уж минут десять.

Вдалеке слышит он звуки органчика, что роятся вдоль улицы.

Ещё дальше бежит его набыченный тоскующий безотрадный

взгляд.

А вот ещё: смешались приятные для слуха звуки,

И стоит он там — покой на сердце, тишина в кишечнике, —

Уже целых полчаса.

Он стоит, словно высеченный из красного мрамора:

Красное — это буквально манжеты с воротничком.

Размер воротника — тянет на пятьдесят; и можно сказать,

Что он едва ли впадёт в отчаяние от нужды,

Ведь он памятник!

Большое древо окружено любовью,

Шелестящими волнами Шаттензее.

Тобой овладела печаль, и ты лёг ничком

В чёрную глубь озера Шаттензее.

Из озера выпило древо горе твоё

И от земли поднялось,

И долгие годы с ними взрастало,

И к солнцу оно поднялось.

В кроне дерева небо прижилось

На многие сотни лет.

Горем твоим человечьим его одарили

На многие сотни лет.

Кто ныне под тенью древа проходит,

Тому шумит оно страданием твоим,

И луне, что проходит мимо тебя,

Продолжает шуметь страданием твоим.

Бледнеет дом небес в безвестности,

В безвестности равнина отзвучала.

Так говорит со мной голос ветра:

«Они зарыли нашего возлюбленного Бога,

Красный конь водил его под сумрачным чепраком».

Сокрушён согбенный холм,

Песчаный плакальщик,

Пески его поседели, сияют!

И вот я опираюсь на плечи его, стою.

Как огромна эта равнина!

Каким бесприютным стал этот мир!

Сохнет лес во льдах суровых,

Запоздалой стужи встреча.

На суках висят тумана клочья

И во мгле уснуло крепко всё окрест.

Долго время длится, помешалось,

Дроздом на дерево вспорхнуло.

Вертит шеей, таращится на Север.

Ухнул вопль. И дальше эхом улетел.

Её непорочность в облачении жёлтом —

Медленно плывёт она высоко над нами.

Больше никогда не встретятся взгляды наши

В ненависти и страсти. С вершин холодных

Следуют за ней суслики, медленно отставая.

Ты, ребёнок, бросаешь в неё цветок астры —

И попадаешь в лик. Он отлетает от её ланит.

Там, наверху, нет надежды на то, чтобы встретить любовь.

Напевает кто-то? Дикие пчёлы

Рыщут в расщелинах стен.

«Красное вино, белый пирог —

Освяти их, старый мой Бог!»

Я предавался грёзам, замыкался.

Я следовал священным заветам.

Вот состарился мир, прибавились годы.

О горном вине, о белом хлебе грежу.

Стоят столбы без шатра,

Лунный свет остужает лоб.

На страже образа зубило и резец

Лежат на мраморном столе.

Пасутся беленькие козы,

Розы цепляются за их бока.

Порхают отроки меж ними,

Сгоняя палкой иль кнутом.

Челядь юная снуёт безмолвно,

Втаскивая в опустевший дом

Корзины с фруктами, кувшины с вином,

Ветки миндаля, букеты мимоз.

На запах садовый роем

Из стен вылетают пчёлы,

Сияющие внутренним светом,

И музицируют над моей головой.

И вот в щелях стены укрылись:

Слетелись звёзды к угощенью;

Благостно небес ночных ярмо,

Как будто под крышей дома моего…

Не поют? «А кто может познать

Величайшего Господа нашего?

Огонь полыхает под горою Эссе,

Огонь пылает в косточке винограда».

Господь отправит вестников —

Сыновей своих малолетних,

И в приветствии взыщут они

День печали в моих очах.

Грузным корневищем в ночи зависает пурга,

Хлопьями тяжёлыми осыпаются снега.

Дремлет город почти в эпицентре шторма,

Стоят на страже горящие шахтовые фонари.

Мой дух, чутко внимающий звукам,

Непрерывно шуршащим повсюду,

Неотложно приводит к монотонной равнине,

Где вьюжат искристые снежные вихри.

Здесь становится шире пространство,

Здесь манит шагать на шатких ногах

Всё дальше и дальше в запретные дали

С какой-то нектарной летней улыбкой.

Моё смирение зацвело, как всё в округе.

Подними свой тяжкий взор: вот зелёная крапива.

О смирение моё, мы жили друг подле друга,

Мы не знали друг друга, о себе позабыли.

Теперь не время, чтобы слушать,

Как ликуют в июльском ливне эти дрозды!

Однажды восторгом меня захватило,

Когда спозаранку глаза заливало слезами.

Там, высоко в лесах бежит красный ручей,

Играя солнечными лучами.

Так душа моя пробивается между скал и камней,

О самой себе никогда не вспомнит.

Снегом трепетным вьюжит,

Скорбно бегут небеса

В странствии дальнем,

Сумасшествие сужает ширь.

Незримый метатель,

Незримые цели.

Серебряный диск,

Пролетает над крышами зданий.

Время расщепляется

И падает затаённо

По обе стороны.

Пелена сущностей,

Исчезнувших народов серебряная пыль,

Что оседает мимолётно на моей судьбе,

Пока зубы вгрызаются

В зелёное яблоко.

Я смахиваю пыль

Робкой рукой,

Вниз осыпается ничто.

Дай мне руку, Иоганн,

Странник без страны.

Протарабанили копыта,

Прожужжал дротик,

Прошмыгнули хохот, смех, хи-хи,

Дождь над морем пропел

В парусах и в росах.

Никто не пришел:

Ни кентавр,

Ни стрелы древесные,

Ни женщины,

Ни корабль —

Посланцы за мной,

Посланцы плутающие.

Вблизи голодных

Пробуждаются восторженные лица.

Огромные маски снимают оцепенение,

Здоровье к лицу свергнутым богам.

Их стопы идут по дорогам,

Что пролегают то вверх, то вниз.

Глубоко, у паука-ткача,

Пред пещерой их пророков завершается путь.

Боги не тревожат его покой,

Слушают, как струится кровь

внутренностей.

Золотая турецкая сабля

Охраняет вход в небеса.

Ближе тот странник, что держит

Вишнёвые плоды кофейного дерева.

А другие ещё ближе — те, что пред старыми храмами

Срывают молнии с висков мраморных великанов.

Они склоняются пред обломками камней

И скрываются, преходящие, в теплых недрах.

Никто не был потерян.

Зерно, исчисленное, спит в колосьях,

И всё же таит неутомимую печаль.

Никто не был убит.

И всё же опускаются руки в сумерки

И смывают кровь земли.

У всего есть свое место: я здесь!

В садах цветут «волшебные башмачки».

Ах! Восходят звёзды

По заброшенным водостокам.

Танцуют города, пляшут поля, просёлки,

Дома разбегаются, будто в испуге.

Над рельсами нависли кроны деревьев,

Словно под тяжестью зелёного снега.

Кто-то огромный прошёл перед нами

И отряхнул их беспечной, шутливой ручищей,

Исподтишка забавляясь с родными селянами.

Танцует сердце, свисток ликует,

Мы влюблены, и весь мир танцует.

Сегодня я говорил с тобой.

Скоро я буду в пределах далёких.

Тяжёлый, безмолвный камень,

Как стражник на путях у мира.

Мысли и чувства —

Что бы ни жило в тебе одном —

Жаждут прохлады они,

Мной целиком владеют.

Криво ли, прямо,

Потом и макаки украшены,

Все одною тропинкой

Без обратного хода блуждаем.

Ещё синеют в глазах его безбрежные дали,

Берёзовых рощ одиночество нежное.

Он куда-то бредёт, под ноги ему каштаны упали,

Хмарь за одежды хватает небрежно.

Бьётся в дверях нараспашку ветер настырно,

Жена собирает с верёвки бельё постылое

И тащит в охапке, и детвору окликает.

Вот упали первые капли. Укрыться спешит.

Садится за стол. Не читает. Не пьёт.

Калибана зовёт — собаку, поглаживает шпица.

И незримо взбирается на гору безмолвную

И смотрит вдаль… Внезапно взгляд его озаряется.

Смыкаются тяжёлые веки,

Мерцает радужный свет,

Корабль колеблется на рейде,

Луна из шёлка шлёт привет.

Стоят на посту деревянные стражи,

Лаком покрыт резной самшит.

Выходят диковинные персонажи,

Узорен их наряд, вычурно расшит.

Всё перепуталось в месяце мае.

Бьётся кровь в висках потоком,

Я озираюсь в сумеречной зале

Среди цветных орнаментов Востока.

Пленительный толстый божок,

Из дерева золотая святыня,

Зуб золотой и наружу пупок,

Излучает магическую гордыню

И по кругу буссоли тайна струится

Средь отродья гадов розово-красных;

И вокруг слоновьего храма змеится

В чёрных завитушках башен разных.

Магия в священных чернилах,

В свитках лучезарной державы,

В умелых жёлтых руках ювелира,

В пышном имени властелина.

Я, зноем раздавлен, устало

Присел на скамью в сомнении.

Этого бреда виною предстала

Ветка персидской сирени.

Кто раскачивает эти миры цветные,

Наполняет их смыслом и тактом?

Я под причудливой маской впервые

Пускаюсь в меланхолические танцы.

Сотню раз я был расколот,

И другую сотню был раздвоен.

Я приветствую себя: «Здравствуй!

Узнаёшь меня на маскараде?»

Море порождает ночь, а ночь порождает море.

Корабельные двигатели взрыхляют время.

Легко укачивает меня, тяжким сном засыпаю,

И тело мое уснуло в печали глубокой.

И тут взломали цветы мою нежную плоть,

Взросли на дворе моей кожи, кроваво-лилово,

Укрывая меня шелковистыми листьями:

Это же мы, лихнисы, гвоздики, чудо-трава Христова.

Долина, как золото чистое.

Безмолвны деревья, бездвижны,

То криво, то косо, как пьяные,

Стоят в разливе алмазного света.

В золотую дымку плывёт долина,

Уплывает в золотые сны,

Уплывает в золотые пространства,

Уплывает в золотое сияние ничто.

Ты спрашиваешь, отчего я уснуть не могу?

Качают меня то волны, то ветер

И к музыке возносят неустанно,

И это лучшее, что есть на этом свете.

Кто познал это, изведал непокой.

Как молебен духа и голос водопада,

Душа моя шумит и ревёт неумолчно,

И это все ты — нет большей для меня награды.

Мы отдохновение и отдых нашли

На скалах, на черной тихой высокой горе,

Что грядами горными опоясана

Да черными и зелёными лесами увенчана.

Как сияют они, эти поклонники солнца!

Уступы скал окружают горы,

Что стоят подобно каменному венцу из роз.

А когда проплывают тенистые облака,

То кажется нам, что содрогаются сами горы,

Как если бы приветствовал нас

Этот гигантский венец из камня.

Ящерицы у наших ног шныряют игриво.

Мы молча стоим: нежно долины поют,

О любви поют пред нашими ногами,

И полнятся сердца и слух любовью из глубин.

Так, на уступе скалы покоимся мы

Средь горной гряды, подобной венцу из роз.

От этой ауры,

Что всё излучает вокруг,

Одно уныние здесь.

Преследуя,

Звучит в моих ушах

Водяных часов

Кроткое время, что безмерно

Сочится сквозь почвы.

Этих горных хребтов вечность,

Их ворса голубой покой

Я волочу за собой в мир одномерный:

Это грубое огромное творение,

Где идолопоклонник творит молитвы

И коротает жизнь укромно.

Полночь хладная клубится.

В облачении туманов пихты

Движутся на Север дальний

И всё дальше и дальше на Север.

Будто по чёрным лестницам

Спускается небесный свет,

Лесные духи взирают молчаливо.

Ярче и богаче запахи стали.

Тропа, что блуждает в лесу,

Пролегла под соцветиями звёзд.

На шершавой коре у пихты

Зарделась прожилка смолы.

Где-то слепо скребётся ручей,

Когтями царапает о бор,

Словно кто-то тянется пальцами

К вязаному из тумана платью.

«Ты поверженный владыка,

Ты, стоящий предо мной сейчас,

Кто тянется за жизнью мотылька

В лучах лучины и рассвета,

Развей туманы, пусть они уйдут!»

В голубом Ничто

Сгорели миры.

Я тёмную руку

Протягиваю к мирам.

Вздрогнула тёмная рука,

Отпрянула от миров.

Рука хотела бы поиграть,

Чтобы белою стать

Вместе с мирами.

Разверзлась чёрная напористая глубь.

И воспарил я, и полетел вниз

Меж множества других,

Что парят вверх по жизни

С их радостью, с их печалью.

Всё глубже погребает меня,

Затягивает пучина водоворота.

Как хорошо, как славно здесь!

Удары мягкие подталкивают,

Укладывают на подстилку из губки и мхов,

А раки присматривают за мной,

Лежащего в сияющей кроне звёзд и роз,

Тысячи рыб подхватили меня,

Десятки тысяч рыбьих народов

Уносят меня, бедного братца, в смирение,

К надежде десятки тысячекратной,

Что я отпущу их в ночь души,

Что подарю им свет земной —

Значит ли это, что я утонул?

Вспыхнули огни фитилей!

И тотчас взметнулись в ужасе тени,

Как будто их намотало на колёса.

Пьянчужка, подруга!

Шулер, злодей разыграет тебя в кости,

С подмалёванными глазами свалит под стол.

Говори, индийский сочинитель!

Дерево не съест свои плоды,

Река не выпьет свои воды.

Каденция звуков!

Опускает лук, охотник, Орион,

Да исполнится всё спустя вечность.

Наша звезда летит в бездну

На погибель, сгорая незримо,

Будто пламя в снопе соломы

В светлый полуденный час.

О, позволь саду земному

Изнутри воспрянуть снова!

Укроюсь, глаза закрою — уж скоро

Крикнет петух, щелкнет курок.

Неисчислимы голоса! Как защититься от них?

Армия мёртвых, что на страже стоит

От гор Непала до Кордильер,

Дабы падал я в пропасть глубокой печали.

Не сияют в немецкой ночи

Сонмища умерших.

Когда-то сердце, превратившись в звезду,

Крылатым вестником парило.

Ныне гении, обернувшись гусями,

Ковыляют к развилкам дорог, к последним пределам,

Жаждут корма; к взбаламученной луже

Вразвалку плетутся и клацают плоским клювом.

И потом всё скукоживается; исчезает;

Зарубцовываются сновидения очковтирательства;

Ночь-кровопийца бледнеет, сдувается,

Как рыбий пузырь в пальцах кухарки;

Ухо холодеет, как птичье гнездо, что обокрали.

О, раздайся звук, дай весть саду земному,

Ты, музыка, хочу, чтоб стала ближе.

Цвести ему на не пыльных облаках страданий,

Чтоб ступать по нему голыми ногами.

Жить? Звук почудился мне —

То короткий, то длинный.

Мир для меня —

Это песенный град.

Долгий-долгий день. Какая ясность!

Белый вечер, от макушки неба сияющего

Мир пред тобой предстал в покое.

Бегут фонтанов струи и не убегают,

Их упадающей навзничь жизнью

Замеряются равно и солнце, и луна.

Огонь пожирает жертвенный жир твоего предка,

И распрямлённые, вопрошающие

Дыма столбы смешиваются и день, и ночь.

Твой долгий-долгий день. Какая ясность!

Мир стал твоим, о, он стал твоим не в меру:

Молчит, как будто опустевший постепенно,

Ибо многое из того, что было даровано тебе

От этой юдоли, не желает завершаться

И нуждается в пространстве для воплощенья.

Радуется страдание, слёзы омывают ликованье:

Они всецело, совокупно всё время с тобой

И на крови твоей звериной уже возмужали.

Так живёт зверь, что долго молчал,

Чувствуя богов, и разве они так уж просты?

Над голубеющим градом и над садами

Реет тень твоя, словно у башни канат,

Что загорается электрическими лимонами —

Этими первозданными плодами ночи.

Тень несёт в руках всем на позор твою душу —

Эту сучку с пурпурным языком наружу

И подобранными крыльями летучих мышей.

Она знает, что тень странствовать может или упасть,

И хорошо ей всегда, стоит руку только поднять,

И опасность прогонит легко, словно пух.

Там гудят и свищут каскады воды,

Ночь шумит в глубоком ложе своём,

Пугая прохладой поросль прибрежной ольхи;

Убегает брег, ночной прилив надвигается грозно,

Лишь тень пребывает в грёзах о вечных огнях.

Ибо вечный свет откармливает её вечностью.

Тянется канат между башней над морем,

Затаившим дыхание стариком; собираются

В стаи рыбы под фальшивый денёк