Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века

Остатки пыла благодати

прими у тёмного очага бытия,

что воспламеняется в ответ:

божеское и человечное в едином.

Как песнопенье всех вещей,

отбрось заботу о просвете дерзком

между мирозданьем и землёй,

где творятся мифы радостного очага.

В слове сокрой тихую весть

постижений о великом и малом

и отбрось пустые открытия

в просвете внезапном на пути к бытию.

Схвати, брось, утаи —

пусть будет скачок

из окраин памяти дальней

в область никем не застолблённую.

Вопрошай о том «Кто»:

«Кто этот человек?»

Говори неумолчно о нечто «Что»:

«Что есть бытие?»

Не пренебрегай неким «Как»:

«Как связаны они?»

Человек, истина, бытие —

откликаются на разрастание

их сущности, готовой к отречению,

которым сами себя одаривают.

Нежного цветения

земля не пораненная,

о, стань

неистового рвения

сиянием пламенным!

Ничто, нигде, никогда,

пред каждым «что-то»,

пред «потом» и «там»,

выдвигается из бездны словом,

как дар, злополучный

для всякого основания,

поскольку единство укрепляется

только тем, что будет сказано

каждой вещью

друг другу,

и схвачено чувством,

смущённым безумством,

и будет запросто снова

уловлено смыслом, уж больше

не ускользающим в никуда.

Катится подземельное грохотанье,

не слышное для множества множеств,

в мировых пространствах разносится…

Зрится далёкий отблеск бытия.

Давно сошлись мирозданье и земля,

в состязании меж ним нет уступок.

Число, свирепствующее в пустом множестве,

не пожертвует ни количеством, ни образом.

То, что живёт, зовётся бытием,

а «жизнь» проживается

в восклицании шумливого домысла,

что приходит с запозданием.

Однако они не дремлют,

эти тайные стражники

ещё не зародившегося сдвига:

далёкий отблеск бытия

в разломах между смутным деянием

и жалким созданием.

Земля

стережёт начало.

Мир-страж, будь созвучен.

Благодари землю, мир!

Земля, благодари мирозданье.

Нам неведомы цели,

Мы всего лишь в пути.

Нам много не нужно,

Давно уже жаждем страстно

Мощи к творению.

Взять хотя бы одно —

Сердце для голоса

бытия, что безмолвно.

Пусть бьётся тревогой

В святилище древнем,

Пусть станет отвагою нашей.

Чародейные долго звучали

сердцу твоему колокольные звуки…

Молви слово благословенное

и голосом нежным благодари: О, ты!

А затем забери, что выбрал себе,

и преклонись отрешённо бытию.

Свет сияющий

золотой свечи,

осияй

бурое поле.

Свет сияющий

ранней боли,

прокляни

число и деньги.

Свет сияющий,

сердце к сердцу

прильни…

… к возникающей

тишине мира.

Тишайшая, чистая

сплошь унизанная звёздами ночь,

одного прошу у тебя:

принести мне —

то, что едва ли

каждый мыслитель

подстерегает в ожидании нетерпеливом:

событие, что проявляется в сути своей

в полдень бытия.

Бытие — произведение мышления?

Мышление — всегда продукт бытия.

Прежде всего, научитесь благодарить —

И вы сможете мыслить.

Ничто не напрасно.

Всё в одном.

Чтобы здесь — бытию быть,

чтобы молвить о бытии,

отнимите у него нужду

и взгляните на него открытым взглядом,

преисполненным заповеди.

Чтобы здесь-бытию быть,

чтобы каждый внимал бытию

насторожённым ухом,

во благо дарована тишина.

Чтобы здесь-бытию быть,

чтобы воспевать бытие,

принеси ему в дом из песен дальних

мощь его сущего, чего долго чуждалось.

Если бытие свернёт

за человеком вслед,

в мгновение ока земля

разверзнется, как бездна…

Если скудость окрест

горными кряжами встанет,

то свобода склонится к упадку

уже в самом начале пути…

Или же избавление на радость

свободного мышления на вершине,

чья высота не исчислена и не осаждена,

а лишь отдана странной

робости чистого мышления…

Воистину всегда старо, и никогда не ново.

Древние приходят,

покорённые бытием.

Они владеют

преданием об истине бытия:

бытие есть событие;

событие есть начало;

начало есть разгрузка;

разгрузка есть прощание;

прощание есть бытие.

Доколе? Далеко ли?

Лишь когда остановятся часы,

маятник стучать там и здесь

перестанет,

услышишь ты наконец:

они идут,

они шли,

и больше не идут.

Уже поздно вечером часы,

бледные следы

текущего времени,

приближающие конечность,

ускользнут

прежде всего

от тебя.

У врат весеннего сада,

мы желаем молча ждать,

напрягая слух,

пока жаворонки не взлетят,

пока не зазвенят песни и струны,

пока не проснётся ручей,

пока у стада серебряные колокольчики

не запоют хоралом радости над миром.

Что минует нас,

то бережно сохранится

и ветром вольным умчится

прежде всего

на стихотворном пути,

где никто не спешит,

особенно те,

кто опоздал сказать: «Здравствуй!»

То, что сказали мы это спозаранок,

говорит, как долго мы мимо себя блуждали,

лучше поздно услышать, чем спрашивать

о том, что призывало нас исполнить это,

чтобы слово было прочитано правдиво:

«Как сподобиться мне, чтобы жили по сути?»

Таинство хранит слово,

спроваженное в отдалённые окраины

невостребованных внезапных озарений;

предчувствующее,

предостерегающее:

сосредоточенное

на свободной молитве;

исчезающее

пред высоким светом,

затенённое, спутанное, изломанное

в ущельях смертных;

мир возвышается

в те высоты, где нет

ни быта, ни кувшина, ни обуви,

ни боли, загнан,

зовёт нас домой,

одолевать уступ за уступом,

что мужеству доступно

лишь того, кто издавна страдал:

чтобы со-чтение звалось

законом сущности.

Где мы, далеко ли,

коли изволим

оклик Рильке исполнить:

«Да будет разлука впереди…»?

Живущие в смерти?

Недоступная местность,

нет — не предел, нет — не излука,

неслышный звук

у истока,

у светлого ничто:

бытия первый облик —

недостижимый к изничтожению;

в себе-другом-едины:

отдалённая область

ближайшего сближения.

Сквозь бирюзовый аромат

толчея лесов бредёт в просторах.

Высоко стрижи взмывают,

чертят в воздухе сквозистом знаки.

Внезапно щебет юный смолк.

Длинной тенью во дворах

сумерки упали. Безбрежен мир.

Крестьяне косы отбивали.

В красный камень бледность зрит.

Тишиной пропитан ветер.

Вскоре свет посетовал на вечер.

Не заглушить желаний бред.

Сохатый лось к источнику крадётся,

будто над горою первая звезда.

Затаила ночь свой блеск.

Робко, сладко мысли затихают.

Сквозь бирюзовый аромат

толчея лесов бредёт в просторах.

Высоко стрижи взмывают,

чертят в воздухе сквозистом знаки.

Без заслуг, не поэтично

живёт сегодня человек,

отчуждённый от звёзд,

опустошающий землю.

Тишайшая, ясная

ночь звёздно-рясная,

принеси мне

Единое,

то, что вряд ли какой мыслитель

жаждет узреть:

событие

в день бытия.

Боль, ты, надрыв тишины,

вопль,

дабы быть тем,

что есть бытие;

возрадуйся

собственному спасению,

себе самому,

манящему тем же:

бытием и болью.

Боль, ты рана,

что сокрушает,

как тишина в безмолвии.

Так говорит слово само за себя,

возникающее

в сказании былин

слогом

щедрой благодати

из откровения бытия.

Постоянно навёрстывающие — мы отклик,

ибо постигшие — те всего лишь начало,

которое подвигает к необходимости бытия,

где бытийность надобна как бытование,

и только бытующее так — всего лишь бытийное.

Я сокрушён, лишённый благодати —

пусть снизойдёт она ко мне ещё хотя бы раз!

О, если бы на всех путях в грядущем

я искренне раскаиваться умел,

чтобы в сердце вошёл покой,

чтобы вновь постичь ребячью робость,

чтобы взор доверчивый заплакал,

как я предсказывал, пророча ненароком.

Когда любовь взрастает в мысли,

бытие благосклонно к ней заранее.

Когда мысль озаряется любовью,

Благодать воплощается сиянием.

Ни вон то, и ни вот это,

и всё же многое нечто,

чистое ничто в настоящем

на закате бытия вящего:

возвращается только то, что смиренно,

в ничто возвращается, к истине сокровенной.

Всем тем, кто здесь,

и каждому, кто опричь них,

и всё же ни одной из сторон,

чистое время бессмысленного пространства.

Одна звезда прильнула

К бытию, что одиноко.

Молчите в слове.

Вот так создаётся язык.

Без поэзии

стихосложение

всё же не воображение

Сказание, кое молвит,

есть бытие:

святилище жалобных песен.

Лишь только то, что даровано, длится.

И сохраняется оно в сокрытом хождении

невостребованного грядущего.

Это не отрада, а пригожесть,

коль мысль мирозданья молвит;

несокрушимое свидетельство,

кое создает, цветёт и крушит.