Неточные совпадения
— Стыдно вам, полковник, стыдно!.. — говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству и
не хотите сына
вашего посвятить тому же!
—
Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен там же учиться, где и мой!.. Если вы
не генерал, то
ваши десять ран, я думаю, стоят генеральства; об этом доложат государю, отвечаю вам за то!
—
Не смею входить в
ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать
вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— Нет,
ваше превосходительство, тяжело мне принять, чтобы сыну моему кто-нибудь вспомоществовал, кроме меня!.. Вы, покуда живы, конечно,
не потяготитесь этим; но за сынка
вашего не ручайтесь!..
—
Не для себя, полковник,
не для себя, а это нужно для счастья
вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей
не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет
вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
— Касательно второго
вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй,
не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
«Да полноте, барин, разве мне еще
не стыднее
вашего!» — успокаивала его Аннушка.
— Грамоте,
ваше высокородие, я
не знаю; все равно, пожалуйте-с.
— И то,
ваше высокородие; отворишь, пожалуй, и
не затворишь: петли перержавели; а
не затворять тоже опасно;
не дорого возьмут и влезут ночью.
— Неужели
ваш отец
не мог оставить человека почестнее? — проговорил своим ровным голосом Плавин, принявшийся покойно рисовать.
— Это вот так, ладно! Папаше
вашему она слова
не скажет — позволит, — сказал Симонов. Удовольствие отразилось у него при этом даже на лице.
— Нет,
не черт знает; ставьте
вашу декорацию и мою, и отойдемте вдаль.
— Дяденька
ваш, Еспер Иваныч, приехал-с, — сказал он,
не отставая усмехаться.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор
ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.
— Я вам опять повторяю, — начал он голосом, которым явно хотел показать, что ему скучно даже говорить об этом, — что денег
ваших мне нисколько
не нужно: оставайтесь с ними и будьте совершенно покойны!
— Так что же вы говорите, я после этого уж и
не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с
вашей стороны!
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все говорит: «Сколько, говорит, раз сын
ваш бывает в деревне и ни разу у меня
не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Это-то и дурно-с, это-то и дурно! — продолжал горячиться Павел. — Вы выйдете титулярным советником, — обратился он снова к правоведу, — вам, сообразно
вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени
не имели и опытности житейской настолько
не приобрели.
— Ну-с, прощайте! — сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко
не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон. — Кланяйтесь
вашему Кремлю, — заключил он, — и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою…
— Но ведь вы уж больше
не живете с
вашим мужем?
— По-моему, имеете и нет;
не имеете права, потому что муж
ваш не желает вам оставить этот вексель, а имеете его, потому что он заел весь
ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами
не только деньгами, но даже жизнию, если бы вы потребовали того!..
— С вами, по-моему, — продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, — она очень нехорошо поступала; она видела
ваши чувства к себе, почему же она
не сказала вам, что любит другого?
— Всегда к
вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами,
не спав и в то же время как бы ничего
не понимая, ничего
не соображая и даже ничего
не чувствуя.
Только маменька
ваша, дай ей бог царство небесное: «Нет, говорит, Миша, прошу тебя — Макара Григорьева
не трогай!
— В
вашем сочинении,
не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная ловкость в приемах рассказа; вы как будто бы очень опытны и давно упражнялись в этом.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще
не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать
ваши собственные ощущения, — но никак
не роман и
не повесть! На меня, признаюсь,
ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует
вашу нравственность!
— К чему вы мне все это говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо знаете, что ни
вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму
не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
—
Не толще, чем у
вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и
не знаю!.. — заключил он многознаменательно.
— Я
не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу
вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день,
не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
«Нет, говорю,
ваше превосходительство, это
не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «
Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным
не видал; а вас — так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся…
— В Москве, так это досадно, — продолжал Павел, — почти совсем
не дают на театре
ваших переводов из Корнеля и Расина. [Расин Жан (1639—1699) — великий французский драматург.]
— Да что такое этот
ваш юмор — скажите вы мне, бога ради! — снова закричал он. — Но фраз мне
не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?
— Ну, вот видишь! — подхватил как бы даже с удовольствием полковник. — Мне, братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом
не уступал: нет, мол,
ваше превосходительство,
не врите!
— Вчерашнего числа (она от мужа заимствовала этот несколько деловой способ выражения)… вчерашнего числа к нам в село прибежал
ваш крестьянский мальчик — вот этакий крошечка!.. — и становая, при этом, показала своею рукою
не более как на аршин от земли, — звать священника на крестины к брату и, остановившись что-то такое перед нашим домом, разговаривает с мальчиками.
— Я ничего
не ищу, — отвечал ей Павел. — По милости
ваших гостей, мне
не только что ручки
вашей не удастся поцеловать, но даже и сказать с вами двух слов.
— Нет, и вы в глубине души
вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам
не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
— Да, но бог знает — это понимание
не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте
вашего воображения, вам выше Татьяны — в нравственном отношении — русской женщины
не выдумать.
— Я заезжал к вам, — отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, — но
не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию… Вы же, вероятно, все
ваше время посвящаете занятиям.
— А
ваша умная Мари, конечно,
не бранит, — проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно
не вспылить.
— И это
ваше последнее слово, что вы
не прощаете ее? — воскликнул Павел.
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама
не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с
вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.
— Это все народ умный-с!
Не то, что
ваши Постены, — сказал Павел.
Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру,
не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга
ваша бежала уже к нему
не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам
не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я
вашего письма, по грубости и неприличию его тона,
не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать
ваших писем я более
не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын
ваш Вихров».
— Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при
вашей семейной жизни надобны
не все деньги вдруг.
—
Не меня благодарите, а маменьку
вашу, — сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, —
не вам еще я пока теперь служу, а покойнице — за то, что она сделала для меня…
— Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать
ваш адрес… Как
не стыдно, что вы во все время нашей разлуки — хоть бы строчку написали, — говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.
— Оттого, что мне
не до того теперь…
не до театров
ваших, — проговорила Каролина Карловна и потупилась; на глазах у ней навернулись слезы.
— Я
не знаю, Неведомов, — начал он, — хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из
ваших интересов
не встретит там ни сочувствия, ни понимания.