Люди сороковых годов

То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.

— Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! — произнес он.

— Да, мы переехали, — отвечал Павел, распечатывая письмо.

— Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? — продолжал допрашивать Макар Григорьев.

— Барыня! — отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.

«Любезный сын, Павел Михайлович! — выводил полковник своими каракулями. — Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».

Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».

Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.

— Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, — проговорил он.

— А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? — спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.

— Да, чересчур уж!

— Он и мне о том же самом пишет, — прибавил Макар Григорьев.

— О чем это? — спросил Павел.

— О барыне-то этой, — отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.

— Тсс… тише! — остановил его Павел.

— Пишет, — начал Макар Григорьев уже шепотом, — чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.

— О, вздор какой!

— И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!

— Что же, ты и не будешь мне выдавать?

— А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.

— Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, — сказал ему с досадою Павел.

Макар Григорьев, однако, не уходил.

— Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!

— Чего ждать? Он не отменит своего приказания.

— Где же тоже, чай, отменить! — произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.

— Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, — сказал Павел.

— Эх-ма! — проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. — Затем, прощенья просим! — прибавил он все еще в каком-то раздумье.

— Прощай! — сказал ему Павел.

Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.

По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но — увы! — Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.

— Я получила письмо от своего милого супруга, — начала она.

«Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!» — подумал Павел.

— Он пишет, — продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, — чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.

— А вексель разве ты ему еще не возвратила? — спросил Павел.

— Нет, и никогда не возвращу! — произнесла Клеопатра Петровна с ударением. — А то, что он будет писать к генерал-губернатору — это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.

— Все-таки это — неприятные хлопоты, — произнес Павел.

— Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала — говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.

У Павла кровью сердце облилось при этих словах… «Не немного я получаю, а я ничего не получаю!» — подумал он.

— И ты, пожалуйста, — продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, — если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я — хоть пешком, но уйду к матери.

— Ни за что! — воскликнул Павел. — Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.

— Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! — произнесла Фатеева, потупляя глаза.

— Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!

Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает — и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной — из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.

— A, monsieur Вихров! — воскликнул он не без удовольствия.

— Я к вам с просьбой, — начал прямо Павел.

— Слушаю-с! — воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. — Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее… а?

— Есть такой грех, — отвечал Павел несколько в тон ему.

— Хвалю и одобряю! — произнес Салов. — Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.

— Вот по случаю этой-то жизни, — начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, — я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.

— О, жестокий родитель! — воскликнул Салов. — Но вы знаете, не говорите об этом в обществе… Сюжет уж очень избит, во всех драмах…

— С большим бы удовольствием не говорил, — сказал Павел, — но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.

— Что же, под залог каких-нибудь предметов? — спросил Салов.

— Каких же предметов… Я могу мой заем обеспечить только тем, что я — единственный наследник хорошего состояния.

— Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.

— Но неужели же мне никто без этого не поверит? — спросил Павел с волнением в голосе.

— Полагаю! — отвечал протяжно Салов. — Разве вот что, — прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, — тут у меня есть и водится со мною некто купчишка — Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.

Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.

— Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг.

Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.

— Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, — сказал он.

— Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем… Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине — перчатками… Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!

— Вы человек особенный, — сказал ему Павел.

— Я человек коммерческий, — произнес насмешливым голосом Салов.

Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.

— Итак, вы решительно не можете достать мне денег? — спросил он.

— Решительно! — проговорил Салов.

Павел поклонился и пошел было.

— Постойте, Вихров! — кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. — Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.

— И проиграть вам все будущее состояние?

— Вероятно.

— Нет, я таких займов не желаю.

— Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.

— Я полагаю, весьма подлое, — проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, — что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.

— Ай, батюшка Павел Михайлович! — вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.

— Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! — сказал Павел и сел на стул.

Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги.

— Я в ужасном положении, Макар Григорьич, — начал Павел.

— Что уж, какое дело, — произнес тот невеселым голосом, — возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.

— Да, но эти деньги весьма малые.

— Деньги пустые!

— Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.

— Пустое дело — эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.

— Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее.

— Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.

— А ты знаешь, что сказать ей это… не говоря уже, как это лично тяжело для меня… сказать ей это — все равно что убить ее.

— Отчего убить? — возразил Макар Григорьев. — Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.

— Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, — остановил его Павел.

— Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош!

— Что же, где мне занять денег? — продолжал Павел своим тоскливым голосом.

Макар Григорьев подумал несколько времени.

— Что тут занимать-то, нечего! — проговорил он. — Берите у меня, сколько вам понадобится.

— Как у тебя? — спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.

— У меня, — повторил тот. — Я просодержу вас, пока у самих денег не будет.

— Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? — спросил Павел.

— Да когда хотите, — отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном.

Павел все еще не мог хорошенько сообразить.

— Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой?

— Буду содержать, — отвечал Макар Григорьев, — не мотайте только больно — не миллионер же я какой, в самом деле.

— Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, — начал Павел прерывающимся от волнения голосом. — Чтобы я на свое… как, быть может, ты справедливо выразился… баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, — этого я не могу себе позволить.

— Чего — кровным трудом, — возразил Макар Григорьев, — я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.

— Но деньги все же целым веком нажитые.

— Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.

— А если ты умрешь, и я не успею отдать?

— Ну, жене-старухе отдадите.

— А если и жена умрет?

— Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.

— Нет, я не могу так! — произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.

— Вот на что я могу согласиться, — начал он, — я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.

— Да пошто нам на волю-то… не пойдем мы на волю…

— Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.

— Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, — что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?

— Мало.

— Ну, вот вам — двести рублей. Живите поаккуратней! — проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.

Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.

— Благодарю, благодарю! — пробормотал он несколько раз.

— Не меня благодарите, а маменьку вашу, — сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, — не вам еще я пока теперь служу, а покойнице — за то, что она сделала для меня…

Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:

— Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.

— Каким же образом ты это устроил? — спросила она с удовольствием.

— После как-нибудь расскажу, — отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.

Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.