Неточные совпадения
—
Вот тебе, командирша, снеди и блага земные! — говорил он, подавая экономке кулек, который
та, приняв, начинала вынимать из него запас, качая головой и издавая восклицания вроде: «Э… э… э… хе, хе, хе…»
— И
то дурно: что ж мы будем сегодня читать?
Вот вечером и нечего читать.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то
вот занят больше службой; да и бедность к
тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю.
Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо
того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Только
вот что, — продолжал Петр Михайлыч, — если он тут наймет, так ему мебели надобно дать, а
то здесь вдруг не найдет.
— Чего тут выбирать!.. Откладывать нечего: извольте сегодня же нам прочесть. Я
вот немного сосну, а вы между
тем достаньте вашу тетраду, — подхватил Петр Михайлыч.
И я
вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме
того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
И
вот им мое отцовское правило: на богатой девушке и по любви должны жениться, хоть теперь же, несмотря на
то, что оба еще прапорщики, потому что это своего рода шаг в жизни; на богатой и без любви, если хотят, пускай женятся, но на бедной и по любви — никогда!
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на первых порах окажется недочет, а семья между
тем, очень вероятно, будет увеличиваться с каждым годом — и
вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы напишете, может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между
тем все будут нужней и нужней.
— А ну
вот! Здравствуйте, — произнес
тот тоном вовсе небольшого уважения.
— Да, а
то вот у него есть друг его,
тот — фи! Гадкий, толстый, нос красный! Фи! Не люблю.
— Merci! — отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: — Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а
вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел ли я после
того право быть почти уверен?
— Делал
то, что чуть не задохся от хандры и от бездействия, — отвечал Калинович, — и
вот спасибо вам, что напечатали мой роман и дали мне возможность хоть немножко взглянуть на божий свет.
Вот оно, чего я достиг с ней: пусто тут, каверны, и ему чтоб
того же с ней добиться… — заключил Зыков, колотя себя в грудь и закрывая в каком-то отчаянии глаза.
— Pardon, comte [Извините, граф (франц.).], — заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. —
Вот как занят делом — по горло! — прибавил он и показал рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед
тем директор.
«
Вот с этим человеком, кажется, можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», — подумал он и, не будучи еще уверен, чтоб
тот пришел, решился послать к нему записку, в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что не был у него лично, и вместе с
тем покорнейше просил его сделать истинно христианское дело — посетить его, больного, одинокого и скучающего.
— А что, пожалуй, что это и верно! — произнес в ответ ей Белавин. — Я сам
вот теперь себя поверяю! Действительно, это так; а между
тем мы занимаем не мили, а сотни градусов, и чтоб иметь только понятие о зодчестве, надобно ехать в Петербург — это невозможно!.. Страна чересчур уж малообильная изящными искусствами… Слишком уж!..
И
вот вам совет: не начинайте с испанской школы, а
то увидите Мурильо [Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682) — выдающийся испанский художник.], и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не захотите, потому что Рафаэль тут очень слаб…
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между
тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что
вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Она, как женщина, теперь
вот купила эту мызу, с рыбными там ловлями, с покосом, с коровами — и в восторге; но в сущности это только игрушка и, конечно, капля в море с
теми средствами, которым следовало бы дать ход, так что, если б хоть немножко умней распорядиться и организовать хозяйство поправильней, так сто тысяч вернейшего годового дохода… ведь это герцогство германское!
Чем дальше они шли,
тем больше открывалось:
то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик;
то что-то вроде грота, а
вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
— Ах, баронесса — ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала
вот графа обедать, — отвечала
та, показывая на старика, — она тоже хотела приехать; только четыре часа — нет, пятого половина — нет. Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор — не правда ли?
— Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? — воскликнула она, всплеснув руками. — Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я
вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему… Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня… эти насмешки… презрение… неуважение ко мне… Он, кажется, только
того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали… в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!
В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для
того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила
та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли
вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Теперь
вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха
вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в
то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь
вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
Другое дело
вот эти их шатуны, странники, которые, собственно, эту ересь духовную своим лжеучением и поддерживают,
те — другое дело.
— Господа!
Вот новый и ближайший начальник ваш, под наблюдением которого непосредственно будет ваша нравственность и ваше усердие по службе! — говорил он везде звучным голосом, после чего не позволил себе долее удерживать Калиновича, и
тот уехал.
— Нет, васе пиисхадитество, хоть бы копеечка, — ей-богу-с. Этто
вот мужичок нас принес было мне тли целковеньких, да смотритель увидал и
те отнял! «Ты, говорит, еще ноз купишь, да зарежешься»; а посто я стану лезаться? Дурак, сто ли, я какой! И за сто они меня тут держат с сумасшедшими, на-ка?
Вот клянусь вам спасителем, — продолжал вице-губернатор, окончательно разгорячившись и показывая на образ, — что если вы не дадите мне… теперь уж не десять, а пятнадцать тысяч, когда заартачились, если не пожертвуете этой суммой,
то каждое воскресенье, каждый праздник я велю во всей губернии запирать кабаки во время обедни и при малейшем намеке на участие ваших целовальников в воровстве и буйствах буду держать их в острогах по целым годам!
— Не о смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и глядеть не стану… Тьфу мне на нее! —
Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что говорить! Не о
том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
— Послушайте, — начала Четверикова, — говорят,
вот что теперь надо сделать: у отца есть другое свидетельство на имение этого старика-почтмейстера: вы возьмите его и скажите, что оно было у вас, а не
то, за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, — вам ничего за это не будет.
Дяденька
вот теперь при них живет: хоша бы теперь, сапоги или платье завсегда готов для них приготовить; но они только сами
того не допускают: сами изволят все делать.
Вот этта ему как-то на днях с кантонистом очная ставка была, —
тот его разбил на всех пунктах.
— Ну-с, так
вот как! — продолжала Настенька. — После
той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить тебе в лицо… и, конечно, не будь тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было…
Все мы имеем не
ту способность, что
вот любить именно одно существо, а просто способны любить или нет.
А Иволга, милая моя, иначе на это смотрел:
то, что я актриса, это именно и возвышало меня в глазах его: два года он о
том только и мечтал, чтоб я сделалась его женой, и дядя
вот до сих пор меня бранит, отчего я за него не вышла.
— Как не было совершено преступление? — возразил с упорством магистр. — Оно совершено в
то время, когда князь сделал фальшивое свидетельство, —
вот когда оно совершено!