Тысяча душ

Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер.

«Кажется, что он!» — подумала Полина, еще более прищуриваясь.

Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.

— Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь? — говорил он, выскакивая из катера.

— Никого.

— И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело… Пойдемте!

— Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!

— Ужасно! — отвечал князь. — Целый день сегодня, как за язык повешенный, — продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.

Полина села невдалеке от него.

— Что ж ты делал? — спросила она.

— Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.

— Это как?

— А так, что просят вашей руки и сердца.

Полина немного вспыхнула.

— О, вздор! Кто ж это такой? — проговорила она.

— Старый… Калинович! — отвечал князь и потупился.

Полина только усмехнулась.

— Он уж давно выпытывал у меня, — продолжал князь совершенно равнодушным тоном, — но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше мнение.

Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи.

— Жених неблистательный для Петербурга, — проговорила она.

— Конечно; впрочем, что ж?.. — заговорил было князь, но приостановился. — По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и будет, — присовокупил он после короткого молчания.

Полина горько улыбнулась.

— Что моему бедному сердцу сказать? — начала она, закрыв глаза рукой. — Ты очень хорошо знаешь, что я любила одного только в мире человека — это тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком.

Князь опять потупил глаза.

— Безумна, конечно, я была тогда как девочка, — продолжала Полина, — но немного лучше и теперь; всегда думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты будешь свободен.

— Этого нет, кузина; что ж делать! — воскликнул князь.

Полина вздохнула.

— Знаю, что нет, — произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: — Тогда в этой ужасной жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь… не знаю… Страшно надевать новые оковы, и для чего?

— Оковы существуют и теперь, — возразил князь, — поселиться вам опять в нашей деревенской глуши на скуку, на сплетни, — это безбожно… Мне же переехать в Петербург нельзя по моим делам, — значит, все равно мы не можем жить друг возле друга.

Полина думала.

— А что вы говорили насчет неблистательности, так это обстоятельство, — продолжал он с ударением, — мне представляется тут главным удобством, хотя, конечно, в теперешнем вашем положении вы можете найти человека и с весом и с состоянием. Но, chere cousine, бог еще знает, как этот человек взглянет на прошедшее и повернет будущее. Может быть, вы тогда действительно наденете кандалы гораздо горшие, чем были прежде.

Полина покраснела и молчала в раздумье.

— Совершенно другое дело этот господин, — продолжал князь, — мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен будет взглянуть на многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять у него все.

Полина продолжала думать.

— Что это ему теперь так вздумалось? Помнишь твой первый разговор с ним? — спросила она.

— Э, пустое! Студенческая привязанность к девочке — больше ничего!

— Однако ж она существует и до сих пор. Госпожа эта здесь!

— Госпожа эта, — возразил князь с усмешкою, — пустилась теперь во все тяжкие. Он, может быть, у ней в пятом или четвертом нумере, а такими привязанностями не очень дорожат. Наконец, я поставил ему это первым условием, и, значит, все это вздор!.. Главное, чтоб он вам нравился, потому что вы все-таки будете его жена, а он ваш муж — вопрос теперь в том.

— Он, я тебе откровенно скажу, нравится мне больше, чем кто-нибудь, хоть в то же время мне кажется, что мое сердце так уж наболело в прежних страданиях, что потеряло всякую способность чувствовать. Кроме того, — прибавила Полина подумав, — он человек умный; его можно будет заставить служить.

— Непременно служить! — подхватил князь. — И потом он литератор, а подобные господа в черном теле очень ничтожны; но если их обставить состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть женой писателя, как и генерала какого-нибудь.

— Конечно! — подтвердила Полина.

Князь очень хорошо видел, что дело с невестой было покончено; но ему хотелось еще кой-чего достигнуть.

— Не знаю, как вы посудите, — начал он, — но я полагал бы, что, живя теперь в Петербурге, в этом вашем довольно хорошем кругу знакомства, зачем вам выдавать его за бедняка? Пускай явится человеком с состоянием. Можно будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь, на которую мать была не согласна, потому что он нечиновен; но для сердца вашего, конечно, не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно! Сделать же вам это очень легко: презентуйте ему частичку вашего капитала и так его этим оперите, что и — боже ты мой! — носу никто не подточит… Так все и вести.

— Разумеется, это можно будет сделать, — отвечала Полина.

— Необходимо так, — подхватил князь. — Тем больше, что это совершенно прекратит всякий повод к разного рода вопросам и догадкам: что и как и для чего вы составляете подобную партию? Ответ очень простой: жених человек молодой, умный, образованный, с состоянием — значит, ровня… а потом и в отношении его, на случай, если б он объявил какие-нибудь претензии, можно прямо будет сказать: «Милостивый государь, вы получили деньги и потому можете молчать».

Полина сидела в задумчивости.

— Итак-с? — продолжал князь, протягивая ей руку.

Она подала ему свою.

— Что ж сказать этому господину, а? — спросил он с какой-то нежностью.

— Ах, господину… господину… — повторила Полина, — скажи, что хочешь, — мне все равно!

— Значит: да — так?

— Ну, хоть да!

Князь сейчас же встал.

— Adieu, — проговорил он.

— Куда ж ты? Останься!

— Нет, нельзя, пора. Adieu.

— Adieu, — повторила Полина, и когда князь стал целовать у нее руку, она не выдержала, обняла его и легла к нему головой на плечо. По щекам ее текли в три ручья слезы.

— Страшно мне, друг мой, страшно! — произнесла она.

— А старый уговор помните: если замуж, так без слез? — говорил князь, грозя пальцем и легохонько отодвигая ее от себя, а потом, заключив скороговоркой: — Adieu, — убежал.

Часто потом и очень часто спрашивала себя Полина, каким образом она могла так необдуманно и так скоро дать свое слово. Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала, была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды, начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее: такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни. «Судьба и судьба!» — отвечала она обыкновенно себе, — та судьба, в борьбу с которой верил древний человек и небессознательно завязывал на этом мотиве свои драмы.

В Петербурге князь завернул сначала к своему англичанину, которого застал по обыкновению сильно выпившим, но с полным сохранением всех умственных способностей.

— Ну что, сэр? — начал он. — Дело обделывается: чрез месяц мы будем иметь с вами пятьдесят тысяч чистогану… Понимаете?

— Да, понимаю. Это хорошо, — отвечал англичанин.

— Хорошо-то хорошо, — произнес князь в раздумье, — но дело в том, — продолжал он, чмокнув, — что тут я рискнул таким источником, из которого мог бы черпать всю жизнь: а тут мирись на пятидесяти тысчонках! Как быть! Не могу; такой уж характер: что заберется в голову, клином не вышибешь.

— Когда б вы были Лондон, вы б много дел имели: у вас много ум есть.

— Есть немножко. Однако вы, батюшка, извольте-ка ложиться спать да хорошенько проспаться; завтра надобно начинать хлопотать о привилегии.

— Да, я буду много спать, — отозвался Пемброк.

— Спать, спать! — подтвердил князь.

Распорядившись таким образом с англичанином, он возвратился домой, где сверх ожидания застал Калиновича, который был мрачен и бледен.

— Ну, что, Яков Васильич, — говорил князь, входя, — ваше дело в таком положении, что и ожидать было невозможно. Полина почти согласна.

При этих словах Калинович еще более побледнел, так что князю это бросилось в глаза.

— Что, однако, с вами? Вы ужасно нехороши… Не хуже ли вам?

— Нет, ничего, — отвечал Калинович, — женщина, о которой мы с вами говорили… я не знаю… я не могу ее оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван.

Тут уж князь побледнел.

— Полноте, мой милый! Что это? Как это можно? Любите, что ли, вы ее очень? Это, что ли?

— Не знаю; я в одно время и люблю ее и ненавижу, и больше ничего не знаю, — отвечал Калинович, как полоумный.

— Ни то, ни другое, — возразил князь, — ненавидеть вам ее не за что, да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины, слава богу, не умирают от любви.

— Нет, умирают! — воскликнул Калинович. — Вы не можете этого понимать. Ваши княжны действительно не умрут, но в других сословиях, слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что я не писал к ней.

Князь слушал Калиновича, скрестив руки.

— Потому только, скажите, пожалуйста! Это уж очень чувствительно, — проговорил он.

Калинович вышел из себя.

— Прошу вас, князь, не говорить таким образом. Цинизм ваш вообще дурного тона, а тут он совершенно некстати. Говоря это, вы сами не чувствуете, как становитесь низко, очень низко, — сказал он раздраженным голосом.

Князь пожал плечами.

— Положим, — начал он, — что я становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди. Что вы делаете? Поймите вы хорошенько! Не дальше как сегодня вы приходите и говорите, что девушка вам нравится, просите сделать ей предложение; вам дают почти согласие, и вы на это объявляете, что любите другую, что не можете оставить ее… Как хотите, ведь это поступки сумасшедшего человека; с вами не только нельзя дела какого-нибудь иметь, с вами говорить невозможно. Это черт знает что такое! — заключил князь с достоинством.

— Да, я почти сумасшедший! — произнес Калинович. — Но, боже мой! Боже мой! Если б она только знала мои страдания, она бы мне простила. Понимаете ли вы, что у меня тут на душе? Ад у меня тут! Пощадите меня! — говорил он, колотя себя в грудь.

— Все очень хорошо понимаю, — возразил князь, — и скажу вам, что все зло лежит в вашем глупом университетском воспитании, где набивают голову разного рода великолепными, чувствительными идейками, которые никогда и нигде в жизни неприложимы. Немцы по крайней мере только студентами бесятся, но как выйдут, так и делаются, чем надо; а у нас на всю жизнь портят человека. Любой гвардейский юнкер в вашем положении минуты бы не задумался, потому что оно плевка не стоит; а вы, человек умный, образованный, не хотите хоть сколько-нибудь возвыситься над собой, чтоб спокойно оглядеть, как и что… Это мальчишество, наконец!.. Вы в связи с девочкой, которая там любит вас; вы ее тоже любите, в чем я, впрочем, сомневаюсь… но прекрасно! Вам выходит другая партия, блестящая, которая какому-нибудь камергеру здешнему составила бы карьеру. В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве. Одна эта деликатность, я не знаю, как высоко должна поднять эту женщину в ваших глазах! Сто тысяч, а? — продолжал князь, более и более разгорячаясь. — Это, кажется, капиталец такого рода, из-за которого от какой хотите любви можно отступиться. Если уж, наконец, действительно привязанность ваша к этой девочке в самом деле так серьезна — черт ее возьми! — дать ей каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром, и уж, конечно, вы этим гораздо лучше устроите ее будущность, чем живя с ней и ведя ее к одной только вопиющей бедности. Сама-то любовь заставляет вас так поступить!

— Этой женщине миллион меня не заменит, — проговорил Калинович.

— Да, вначале, может быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная, то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника — поверьте, что так!.. Ну и потом, когда пройдет этот первый пыл, что ей мешает преспокойным манером здесь же выйти замуж за какого-нибудь его высокоблагородие, столоначальника, народить с ним детей, для вящего здоровья которых они будут летом нанимать на какой-нибудь Безбородке дачу и душевно благословлять вас, как истинного своего благодетеля.

— А если она не доживет до этой блаженной поры и немножко пораньше умрет? — возразил Калинович.

— Опять — умрет! — повторил с усмешкою князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в чем дело!

Калинович сидел, погруженный сам в себя.

— Если еще раз я увижу ее, кончено! Я не в состоянии буду ничего предпринять… Наконец, этот Белавин… — проговорил он.

Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла.

— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…

— Кто в вашу переделку, князь, попадет, всякий сломается, — произнес Калинович.

— Не ломают вас, а выпрямляют! — возразил князь. — Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте! — заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.

Около часа продолжалось молчание.

— Князь! Спасите меня от самого себя! — проговорил, наконец, Калинович умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты.

— Но, милый мой, что ж с вами делать? — произнес князь с участием.

— Делайте, что хотите, — я ваш! — ответил Калинович.

— «Ты наш, ты наш! Клянися на мече!» — не помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? — проговорил князь.

— Сделайте одолжение, — отвечал Калинович.

— Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим — не помню тоже в какой пьесе говорится — наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого нет ни расчета, ни удовольствия… Когда же вы будете иметь через меня деньги, значит — и отдать их должны. Так ведь это?

В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор.

— Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.. — проговорил он.

— Есть немного! — подхватил тот. — Но что ж делать! Ничего!

Калинович злобно усмехнулся.

— Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, — произнес он и, оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться спокойным.