Неточные совпадения
— Это вздор-с вы говорите! — забормотал он. — Я знаю и исполняю правила масонов
не хуже
вашего! Я
не болтун, но перед государем моим я счел бы себя за подлеца говорить неправду или даже скрывать что-нибудь от него.
— Это, конечно, на
вашем месте сделал бы то же самое каждый, — поспешил вывернуться губернский предводитель, — и я изъявляю только мое опасение касательно того, чтобы враги наши
не воспользовались
вашей откровенностью.
— Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте
ваши замечания, — произнес он досадливым голосом и продолжал прежнюю свою речь: — иначе и
не разумел, но… (и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России
не было ни масонов, ни энциклопедистов, а были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество и оставались бы верноподданными.
—
Не говорите этого!
Не говорите!.. Это или неправда, или какое-то непонятное заблуждение
ваше! — прикрикнул на него Марфин. — Я, впрочем, рад этим невзгодам на нас, очень рад!.. Пусть в них все, как металлы в горниле, пообчистятся, и увидится, в ком есть золото и сколько его!
— Меня больше всего тут удивляет, — заговорил он после короткого молчания и с недоумевающим выражением в лице, — нам
не доверяют, нас опасаются, а между тем вы, например, словами
вашими успели вызвать — безделица! — ревизию над всей губернией.
Письмо мое Вы немедля покажите
вашей матери, и чтобы оно ни минуты
не было для нее тайно.
В случае, если ответ
Ваш будет мне неблагоприятен,
не передавайте оного сами, ибо Вы, может быть, постараетесь смягчить его и поумалить мое безумие, но пусть мне скажет его
Ваша мать со всей строгостью и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа, и да будет мне сие — говорю это, как говорил бы на исповеди — в поучение и назидание.
—
Не были ли мы вместе с вами под Бородиным? — начал сенатор, обращаясь к Марфину. — Фамилия
ваша мне чрезвычайно знакома.
— Это я знаю, — подхватил тот уклончиво, — но при этом я наслышан и о
вашей полной независимости от чужих мнений: вы никогда и никому
не бываете вполне подчинены!.. Такова, pardon, об вас общая молва.
— Крикун же вы! — заметил он. — И чего же вы будете еще требовать от Петербурга, — я
не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать
вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто и
не знает, ни даже я сам.
У Марфина вертелось на языке сказать: «
Не хитрите, граф, вы знаете хорошо, каковы бы должны быть результаты
вашей ревизии; но вы опутаны грехом; вы, к стыду
вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже нельзя быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!..»
—
Ваше высокопревосходительство! — начал Дрыгин тоном благородного негодования. — Если бы я был
не человек, а свинья, и уничтожил бы в продолжение нескольких часов целый ушат капусты, то умер бы, а я еще жив!
—
Ваше высокопревосходительство! — начал он, прижимая руку к сердцу, но более того ничего
не мог высказать, а только, сморгнув навернувшиеся на глазах его слезы, поклонился и вышел.
— Граф говорит, что нет и что он об губернаторе слышал много хорошего от людей,
не принадлежащих к
вашей партии!
—
Не советую, — проговорил он, — это будет слишком поспешно с
вашей стороны и бесполезно для самого дела!
— Вы об этом
не беспокойтесь! Все узнается по городским слухам подробно и с полною достоверностью, — за это я вам ручаюсь, — и смотрите, что может произойти!.. Вы
вашим влиянием вызвали ревизию над губернатором, а потом мы сообща, может быть, накличем острастку и на сенатора.
Знаю, великий учитель, что везде; но только
не близ Вас,
не в
Вашем Вифлееме,
не в
Вашей больнице, в которую я просил бы Вас взять меня в качестве доктора.
Вы
не ошиблись, что я поспешу к Вам на помощь и приму Вас к себе с распростертыми объятиями, о чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом, приходило неоднократно на мысль; но недостаточно еще, видно, воспитанное во мне соболезнование о ближнем, тем паче о таком ближнем, как Вы, рассеивало мое духовное представление о
Вашем житье-бытье и
не делало удара на мою волю нашим братским молотком.
Дивлюсь тому и укоряю себя еще более, что я самолично, хотя и
не служу, но зрю всюду вокруг себя и ведаю
Ваши служебные раны.
— Но каким же образом,
ваше преосвященство, — возразил Крапчик, — мне наш общий с вами знакомый, Егор Егорыч Марфин, как-то раз говорил, что скопцы у нас были еще в древности, а хлысты, рассказывают,
не очень давно появились?
— Но я,
ваше преосвященство, говоря откровенно, даже
не знаю хорошенько, в чем и сама-то христовщина состоит, а между тем бы интересно было это для меня, — извините моей глупой любознательности.
— Но согласитесь,
ваше преосвященство, после всего того, что я имел счастие слышать от вас, —
не прав ли я был, требуя от земской полиции и от духовенства, чтобы они преследовали обе эти секты? Что это такое? Что-то сверхъестественное, нечеловеческое? — вопрошал уже авторитетным тоном Крапчик.
— А разве
ваше масонство
не то же самое? — спросил тот уже прямо.
Но я
не токмо что и в расколе ныне
не пребываю, а был я допреж того христовщик, по капитоновскому согласию, а скопцы же веры иной — селивановской, и я никогда
не скопчествовал и прибегаю ныне к стопам
вашего сиятельства, слезно прося приказать меня освидетельствовать и из заключения моего меня освободить».
—
Ваш вислоухий извозчик и погребец-то
не знает что такое!.. Рылся-рылся я в санях-то… — проговорил он, ставя на стол погребец, обитый оленьей шкуркой и жестяными полосами.
— Из этих денег я
не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним
вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
— То-то, к несчастию, Ченцов
не обожатель мой, но если бы он был им и предложил мне выйти за него замуж, — что, конечно, невозможно, потому что он женат, — то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за
вашего противного Марфина я никогда
не пойду, хоть бы у него было
не тысяча, а сто тысяч душ!
— Да я, извините, так сказать,
не имев здесь никого знакомых, заходил в некоторые господские дома и спрашивал, что нет ли местечка, и на
вашем дворе мне сказали, что вам нужен управляющий.
—
Ваше сиятельство, мы должны были сделать это распоряжение! — сказал тот,
не поднимая своих опущенных глаз.
— Но отчего же мать
ваша не взяла вас и Музы с собой? — проговорил он затем.
— Я никак
не вру, потому что с того и начал, что
не утверждаю, правда это или нет! — возразил тот спокойно. — И потом, как же мне прикажете поступать? Сами вы требуете, чтобы я передал вам то, что слышал, и когда я исполнил
ваше желание, — вы на меня же кидаетесь!
— Хоть князю, по крайней мере, напишите, — произнес покорным голосом Крапчик, — и главная моя просьба в том, чтобы вы,
не откладывая времени, теперь же это сделали; а то при
ваших хлопотах и тревогах, пожалуй, вы забудете.
— Я надеюсь, что
ваша нога больше
не будет в моем доме?
— Вы
не имеете права так бесчеловечно располагать счастием
вашей дочери! — воскликнул он и пошел было в соседнюю комнату.
— Уезжаю!.. Я тут лишний!..
Не нужен!.. Но, — продолжал он уже с одушевлением и беря Сусанну за руку, — я прошу вас, Сусанна Николаевна, заклинаю писать мне откровенно, что будет происходить в
вашей семье.
— Значит, — начала она припирать его к стене, — вы готовы жениться на девушке некрасивой, у которой есть обожатель и у которой будет скоро залог любви к тому, и это еще когда Людмила соблаговолит за вас выйти, — а она вовсе
не думает того, — и согласитесь, Аггей Никитич, что после всего этого вы смешны
вашими воздыханиями и мечтаниями!
— Это тоже нехорошо! —
не одобрила и этого Миропа Дмитриевна. — Представьте вы себя стариком… вам нездоровится… вам скучно… и кто же вас разговорит и утешит?.. Неужели прислуга
ваша или денщик
ваш?
— Нет,
не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и,
не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы,
ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Это ничего
не значит: вы лицо официальное и по интересам
вашего дворянства можете являться к каждому министру! — растолковывал ему Сергей Степаныч.
— Князя, конечно, я лично
не знал до сего времени, — продолжал Крапчик, — но, судя по
вашим рассказам, я его представлял себе совершенно иным, нежели каким увидал…
— Я этому господину, по
вашему письму, ничего
не выразил определенного, parce qu'il m'a paru etre stupide. [потому что он показался мне глупым (франц.).]
— Именно,
ваше высокопревосходительство, в монастырях! — воскликнул при этом Крапчик, чуть ли
не подумавший при этом, что как бы хорошо, например, было посадить его дочь в монастырь для преподания ей уроков покорности и нравственности.
— Вот Михаил Михайлыч так сейчас видно, что человек государственный, умнейший и гениальный! Это, извините вы меня,
не то, что
ваш князь.
—
Не слишком ли вы плоть
вашу лелеете? — спросил он того.
— Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало на нескромность, — продолжала gnadige Frau с чувством, — и я теперь прошу вас об одном: чтобы вы ни родным
вашим, ни друзьям, ни знакомым
вашим не рассказывали того, что от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу
не говорите, потому что это может быть ему неприятно.
Он с приставленною к груди
вашей шпагою водит вас по ужасному полу, нарочно изломанному и перековерканному, и тут же объясняет, что так мы странствуем в жизни: прошедшее для нас темно, будущее неизвестно, и мы знаем только настоящее, что шпага, приставленная к груди, может вонзиться в нее, если избираемый сделает один ложный шаг, ибо он
не видит пути, по которому теперь идет, и
не может распознавать препятствий, на нем лежащих.
«Вас, — говорит ритор, — ведет рука, которой вы тоже
не видите; если вы будете ею оставлены, то гибель
ваша неизбежна.
«Успокойтесь, gnadige Frau, шпаги эти только видимым образом устремлены к вам и пока еще они за вас; но горе вам, если вы нарушите
вашу клятву и молчаливость, — мы всюду имеем глаза и всюду уши: при недостойных поступках
ваших, все эти мечи будут направлены для наказания вас», — и что он дальше говорил, я
не поняла даже и очень рада была, когда мне повязку опять спустили на глаза; когда же ее совсем сняли, ложа была освещена множеством свечей, и мне стали дарить разные масонские вещи.
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый
Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько дней тому назад столь сильно заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач.
Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои тяжкие страдания.
—
Не то что башмак, я
не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно
не знал, но из того, что она
не ответила на
ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок
ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой
вашей и масонкой, — это мне,
не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.