Неточные совпадения
— А это что такое у вас, дядя? — спросил Павел, показывая на астролябию, которая
очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж не
мог догадаться, что это
было такое.
Симонов
был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак
мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил
очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него
были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
Театр,
может быть, потому и удовлетворяет вкусам всех, что соединяет в себе что-то
очень большое с чем-то маленьким, игрушечным.
Видостан оказался
очень пожилым актером, одетым в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги, так что надобно
было удивляться, каким образом он когда-нибудь
мог изображать из себя молодого и красивого русского князя.
— Перестаньте! — воскликнул Шишмарев, почти в отчаянии и закрывая себе от стыда лицо руками. Он, видимо,
был очень чистый мальчик и не
мог даже слышать равнодушно ничего подобного.
У Николая Силыча в каждом почти классе
было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно
могли говорить с ним, что им
было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать,
есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он
очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Приходская церковь Крестовниковых
была небогатая: служба в ней происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие,
были тоненькие; резьбы на нем совсем почти не
было; живопись икон — нового и
очень дурного вкуса; священник — толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и узкие; дьякон — хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, — словом, ничего не
было, что бы
могло подействовать на воображение, кроме разве хора певчих, мальчиков из ближайшего сиротского училища, между которыми
были недурные тенора и превосходные дисканты.
—
Может быть, — отвечал Павел, улыбаясь: он
очень рад
был этому вопросу.
— Я,
может быть,
буду в Москве и
буду иметь крайнюю,
очень крайнюю надобность видеться с вами! — проговорила она с ударением.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство комнат, — продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда,
может быть двоякое: или
очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы
очень ловко выразились, символическое.
Я
очень хорошо понимаю, что разум
есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него
есть предел, до которого он
может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
—
Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве
может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется,
будет обличаться, обвиняться…
Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не
мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним
пил, а тут сам
поить хочет: видно, уж
очень обрадовался ему!
Полковник наконец понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не
мог всякой лжи, то
очень был рад, когда их позвали обедать и дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина.
— Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не
очень люблю!..
Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
—
Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала — говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я
могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того
буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам
очень немного получаешь.
Он тогда еще
был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и
могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом
очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не
было. Вихров заметил ему однажды, что он
может подавиться.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны
были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере,
очень ученые, а тут Вихров,
очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только
может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
Вихров понять никак не
мог: роман ли его
был очень плох, или уж слушательницы его
были весьма плохие в том судьи.
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот
был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не
пей только человек — золото бы
был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время
был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не
могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
—
Очень уж велика!..
Могла бы
быть и меньше! — подхватил Вихров. — Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? — прибавил он.
Оказалось, что Вихров попал ногой прямо в живот спавшей в коридоре горничной, и та, испугавшись, куда-то убежала. Он
очень хорошо видел, что продолжать далее розыски
было невозможно: он
мог перебудить весь дом и все-таки не найти Клеопатры Петровны.
— Нехорошо-то
очень, пожалуй, и не сделается! — возразил ей почти со вздохом доктор. — Но тут вот какая беда
может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам
будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, — люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам
будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что.
— То-то и
есть, что еще
может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь,
очень серьезно!
—
Может быть, и заеду еще куда-нибудь! — отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он
очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания.
Юлию
очень мучила жажда от ходьбы, а
может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера.
Все до сих пор учился еще только чему-то, потом написал какую-то повесть — и еще,
может быть,
очень дурную, за которую, однако, успели сослать меня.
Дама сердца у губернатора
очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и,
может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
— Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее
очень любишь!» Мне это и обидно
было, а кто ее знает, другое дело:
может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не
мог: что ни сделает она, все мне
было не по нраву!
— Не мог-с! — отвечал Вихров. Он
очень хорошо видел, что Юлия
была оскорблена и огорчена.
— Очень-с
может быть!
Очень это возможно! — отвечал бойко Захаревский. — Они,
может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, — это какую хотите штукатурку отпарит.
—
Очень вредно-с, но это
было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала — и чтобы они
были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они
могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича — времени полгода прошло!
— Наконец это и интересно
очень: война, ружья, пальба,
может быть, убьют меня. Сегодня же напишите! — заключила она, вылезая, наконец, из экипажа перед своим домом.
Виссариону, кажется,
очень хотелось поговорить об этом деле с Вихровым, но он на этот раз удержался,
может быть, потому, что Иларион при самом начале этого разговора взглянул на него недовольным взглядом.