Неточные совпадения
Размышления же
могут быть даже
очень пошлы, потому что то, что сам ценишь,
очень возможно, не имеет никакой цены на посторонний взгляд.
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы
было противное, то надо бы
было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть, этого
очень многим хотелось бы.
Почем знать,
может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука, тот романс, который он
спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он
был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним
могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это
было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его,
очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
А между тем спросите, — я бы не променял моего,
может быть, даже
очень пошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным.
Физиономия Васина не
очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами, лицо
очень открытое, но в то же время в нем что-то
было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем,
может быть, я теперь все преувеличиваю.
— Это верно, это
очень верно, это —
очень гордый человек! Но чистый ли это человек? Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы,
может быть, не знаете…
Между тем
есть,
может быть, и
очень довольно людей почтенных, умных и воздержных, но у которых (как ни бьются они) нет ни трех, ни пяти тысяч и которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их.
Могущество! Я убежден, что
очень многим стало бы
очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю:
может быть, с самых первых мечтаний моих, то
есть чуть ли не с самого детства, я иначе не
мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание:
может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке,
очень молоденькой,
может быть только лет шестнадцати или еще меньше,
очень чисто и скромно одетой,
может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве,
может быть,
были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда
были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты
очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
Расставаясь, и,
может быть, надолго, я бы
очень хотел от вас же получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет вы не
могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то
очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в тысячный раз
может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
— Именно это и
есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и
было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович
мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы
был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда
очень хотелось.
— И даже «Версилов». Кстати, я
очень сожалею, что не
мог передать тебе этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж
есть вина, не правда ли? Но, опять-таки, не
мог же я жениться на замужней, сам рассуди.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и,
может быть,
очень многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
— Это
была очень странная девушка, — прибавил Васин, —
очень даже
может быть, что она не всегда
была в совершенном рассудке.
— Как я рад, что вы застали меня, я сейчас
было уходил! Я
могу вам сообщить один факт, который, кажется,
очень вас заинтересует.
— Ох, ты
очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я,
может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Ну если уж
очень того хотите, то дворянство у нас,
может быть, никогда и не существовало.
Сколько я
мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона,
был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой
мог считать за большую честь даже кому бы то ни
было.
Я отлично знал, что Лиза у Столбеевой бывала и изредка посещала потом бедную Дарью Онисимовну, которую все у нас
очень полюбили; но тогда, вдруг, после этого, впрочем, чрезвычайно дельного заявления князя и особенно после глупой выходки Стебелькова, а
может быть и потому, что меня сейчас назвали князем, я вдруг от всего этого весь покраснел.
Анна Андреевна медленно и зорко на нее поглядела, Лиза потупилась. Я, впрочем,
очень хорошо видел, что они обе гораздо более и ближе знакомы, чем
мог я предположить, входя давеча; эта мысль
была мне приятна.
— Я
очень дурная. Она,
может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…
Впрочем,
может быть, и не отдал бы, потому что мне
было бы
очень стыдно признаться ей тогда, что оно у меня и что я сторожил ее так долго, ждал и не отдавал.
— Да; я
очень любила его слушать, я стала с ним под конец вполне… слишком,
может быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!
— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие чувства… Да, я помню
очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице, и если сам поддавал, то,
может быть, именно чтоб довести тебя до предела…
Это
была очень чахоточная чиновница,
может быть и добрая, но, как все чахоточные, чрезвычайно капризная.
Он — я его изучил, — он мрачный, мнительный,
может быть, он
очень добрый, пусть его, но зато в высшей степени склонный прежде всего во всем видеть злое (в этом, впрочем, совершенно как я!).
Я попросил его перейти к делу; все дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича. «Не то ведь ему
очень,
очень плохо
может быть, и не по моей уж воле; так иль не так?»
— Здравствуй, мой милый. Барон, это вот и
есть тот самый
очень молодой человек, об котором упомянуто
было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже
может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что ты пришел, а потому посиди в углу, прошу тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
Кто знает,
может быть, мне
очень хотелось тоже не скрыть от нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб поняла: «Вот, дескать, ты меня срамишь и даже сама не понимаешь того».
Я сохранил ясное воспоминание лишь о том, что когда рассказывал ему о «документе», то никак не
мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по лицу его слишком видел, что он никак не
может понять меня, но что ему
очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что
было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал тему и забывал, о чем говорил.
— Ну, Христос с тобой, — сказала она вдруг, восклонившись и вся сияя, — выздоравливай. Зачту это тебе. Болен он,
очень болен… В жизни волен Бог… Ах, что это я сказала, да
быть же того не
может!..
— Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошла вдруг к нам Татьяна Павловна, по-видимому
очень довольная собой, — уж тебе-то, Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет от роду
был, меня знал, какова я праздная, а от желчи сам целый год лечишь, вылечить не
можешь, так это тебе же в стыд.
Дело в том, что товарищ моего детства Ламберт
очень, и даже прямо,
мог бы
быть причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох, которые сообщаются взаимно ради того, что называют теперь шантажом и на что подыскивают теперь в своде законов определения и наказания.
— Как не желать? но не
очень. Мне почти ничего не надо, ни рубля сверх. Я в золотом платье и я как
есть — это все равно; золотое платье ничего не прибавит Васину. Куски не соблазняют меня:
могут ли места или почести стоить того места, которого я стою?
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не
могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед
был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя
была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она
очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Он оглядел меня
очень внимательно, но не сказал ни слова, а Ламберт так
был глуп, что, сажая нас за одним столом, не счел нужным нас перезнакомить, и, стало
быть, тот меня
мог принять за одного из сопровождавших Ламберта шантажников.
Нас таких в России,
может быть, около тысячи человек; действительно,
может быть, не больше, но ведь этого
очень довольно, чтобы не умирать идее.
— Друг мой, это — вопрос,
может быть, лишний. Положим, я и не
очень веровал, но все же я не
мог не тосковать по идее. Я не
мог не представлять себе временами, как
будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину…
— Конечно, трудно понять, но это — вроде игрока, который бросает на стол последний червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер, — вот смысл его предложения. Девять из десяти шансов, что она его предложение не примет; но на одну десятую шансов, стало
быть, он все же рассчитывал, и, признаюсь, это
очень любопытно, по-моему, впрочем… впрочем, тут
могло быть исступление, тот же «двойник», как вы сейчас так хорошо сказали.
—
Может быть, совсем не люблю. Я вас не люблю, — прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не краснея. — Да, я любила вас, но недолго. Я
очень скоро вас тогда разлюбила…
Если б вы
могли заговорить со мной о чем-нибудь другом, я бы
очень была рада.
— Я, конечно, вас обижаю, — продолжал он как бы вне себя. — Это в самом деле, должно
быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где бы вы ни
были, вы все при мне. Знаю тоже, что я
могу вас
очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно ни об чем не думаю — мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы…