Люди сороковых годов

Через несколько дней, общество m-me Гартунг за ее табльдотом еще увеличилось: появился худощавый и с весьма умною наружностью молодой человек в штатском платье. Салов сначала было адресовался к нему весьма дружественно, но вновь прибывший как-то чересчур сухо отвечал ему, так что Салов, несмотря на свой обычно смелый и дерзкий тон, немного даже сконфузился и с разговорами своими отнесся к сидевшей в уединении Анне Ивановне. Она, как показалось Павлу, была с ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который был на уроке и позапоздал прийти к началу обеда, но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека, радостно воскликнул: «Боже мой, Марьеновский! Кого я вижу?» — И затем он подошел к нему, и они дружески расцеловались. Потом, Неведомов сел рядом с Марьеновским и продолжал любовно смотреть на него; они перекинулись еще несколькими словами. Неведомов, после того, взглянул на прочих лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит с Саловым и, наклонившись несколько в его сторону, что-то такое слушает не без внимания, что Салов ей говорит. Неведомов при этом побледнел немного, стал кусать себе губы и с заметною рассеянностью отвечал на вопросы Марьеновского. К концу обеда он, впрочем, поуспокоился — может быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот, уходя, объявил, что больше не воротится. Два фармацевта, по-прежнему обедавшие особняком, тоже ушли вскоре за ним.

Неведомов в это время обратился к Марьеновскому с вопросом:

— А что, скажите, нового в мире юриспруденции?

— Теперь напечатан процесс madame Лафарж, — отвечал тот.

Павел нарочно пересел с своего стула на ближайший к ним, чтобы лучше слышать их разговор.

— Это, что убила мужа, — подхватил Неведомов.

— Да, и тут замечательно то, что, по собранным справкам, она ему надавала до полфунта мышьяку, а при анатомировании нашли самый вздор, который мог к нему войти в кровь при вдыхании, как железозаводчику.

— Однакож ее обвинили? — вмешался в разговор Вихров.

— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…

— Логично, — произнес Неведомов.

— Удивительно просто, точно задачу какую математическую решил, — сказал Марьеновский.

— Скажите, присяжные ее осудили? — спросил Павел, отнесясь к нему опять со всевозможною вежливостью.

— Разумеется, — отвечал ему тоже вежливо и Марьеновский.

— Факты дела напечатаны все? — спросил его Неведомов.

— Все, до самых мельчайших подробностей.

— А к чему бы присудили ее по нашим законам? — прибавил Неведомов.

Марьеновский пожал плечами.

— Самое большее, что оставили бы в подозрении, — отвечал он с улыбкой.

— Значит, уголовные законы наши очень слабы и непредусмотрительны, — вмешался опять в разговор Вихров.

— Напротив! — отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. — Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.

— Отчего у нас не введут присяжных?.. Кому они могут помешать? — произнес Павел.

Марьеновский усмехнулся.

— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться…

— Главным образом, достоинство и беспристрастие суда, я полагаю, зависит от несменяемости судей, — заметил Неведомов.

— И то ничего не значит, — возразил ему Марьеновский. — Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires [обыкновенные суды (франц.).] были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel [суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).], в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем стали переносить и дела частных лиц. Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и тот передавал дело его в административный суд, — вот вам и несменяемость судей!

Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.

— Кто это такой? — спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский встал, чтобы закурить сигару.

— Это кандидат юридического факультета, — отвечал тот. — Он нынче только кончил курс.

— Что же, он — в профессора хочет?

— Не знаю. Он теперь продал все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование.

Марьеновский снова подошел к ним и сел.

Во все это время Анна Ивановна, остававшаяся одна, по временам взглядывала то на Павла, то на Неведомова. Не принимая, конечно, никакого участия в этом разговоре, она собиралась было уйти к себе в комнату; но вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула:

— Ах, это, должно быть, Петин и Замин!

Вошли шумно два студента: один — толстый, приземистый, с курчавою головой, с грубыми руками, с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а другой — высоконький, худенький, с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец.

— Вот они где тут! — воскликнул толстяк и, потом, пошел со всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не знал совсем. Анне Ивановне он тоже пожал руку и потряс ее так, что она даже вскрикнула: «Замин, больно!». Тот, чтобы вознаградить ее, поцеловал у нее руку; она поцеловала его в макушку. Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался со всеми, а перед Анной Ивановной он, сверх того, еще как-то особенно важно раскланялся, отчего та покатилась со смеху.

— Приехали из деревни? — сказал новоприбывшим Неведомов.

— Приехали! — отвечал толстяк, шумно усаживаясь. Петин поместился тоже рядом с ним и придал себе необыкновенно прямую и солидную фигуру, так что Анна Ивановна взглянуть на него не могла без смеху: это, как впоследствии оказалось, Петин англичанина представлял.

— Чей это там такой курчавый лакей? — продолжал толстый.

— Это, должно быть, мой Иван, — сказал с улыбкой Павел.

— Какой славный малый, какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!

— Замин, это вы? — раздался вдруг из-за перегородки довольно неблагосклонный голос хозяйки.

— Я, — отвечал Замин, подмигнув товарищам.

— Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, — продолжала m-me Гартунг.

— А вы все больны? — спросил ее довольно добродушно Замин.

— Больна! Прошу вас, уйдите, — повторила она настойчиво.

M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.

— Надо уйти куда-нибудь, — сказал добродушно Замин.

— Иесс! — произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом, так что все расхохотались.

— Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно большой, — сказал Павел: ему очень нравилось все это общество.

— А этот Ваня ваш — будет у вас? — спросил Замин.

— Непременно! — отвечал Павел, улыбаясь.

— И отлично! Пойдемте! — сказал Замин, поднимаясь.

Товарищ тоже за ним поднялся.

— Позвольте и вас просить посетить меня! — обратился Павел к Марьеновскому.

— Очень рад! — отвечал тот.

— А как же я — где же вас послушаю? — сказала горестным голосом Анна Ивановна, обращаясь к Замину и Петину.

— А, да с нами же пойдемте! — воскликнул Замин.

— А мне можно к вам? — обратилась Анна Ивановна, слегка покраснев, к Павлу.

— Сделайте милость! — отвечал тот.

— Можно, пойдемте! — разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку, и все прочие отправились за ними гурьбой.

Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин.

— Нет ли там у вас какого беспорядка в комнате? Вы приберите: она девушка славная! — проговорил он шепотом, показывая головой на Анну Ивановну.

— У меня совершенно все в порядке, — отвечал Вихров.

Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!

Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов.

— Вот он идет, отличный малый! — воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана. — Ты недавно ведь, чай, из деревни?

— Нет-с, давно! — отвечал Иван почти обиженным голосом.

— Ведь, в деревне лучше? — спросил Замин.

— Чем лучше? Пустое дело деревня, — отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки.

— Отличный малый! — продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване.

— Как у нас в Погревском уезде, — продолжал он, когда все начали курить, — мужички отлично исправника капустой окормили!..

— Как капустой окормили? — спросил с удивлением Марьеновский.

— Да так, капустой… Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья — видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего… Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. «Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь». Он тарелочку съел было, да и — будет. А они: «Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем». И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!

— А у нас в Казани, — начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.

— Какой, должно быть, актер превосходный — ваш приятель! — сказал Павел Замину.

— Мастерина первого сорта! — отвечал тот. — Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, — знаешь! — прибавил он Петину.

Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.

— Что такое это, что такое! — восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы.

Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване.

— Это, изволите видеть, — начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, — свинью режут, а собака за нее богу молится.

Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей.

— Миленькие, душеньки! — кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана. — Представьте гром и молнию!

— Можем! — произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик.

— Я — заходящее солнце! — сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.

— А я — любящий любоваться на закат солнца! — произнес Петин — и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.

— Солнце село! — воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.

— Тучи надвигаются! — восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.

— Молния! — воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.

— А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит? — произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.

— Издали погремливает! — продолжал Замин и представил гром. — Молния все чаще и чаще! — и он все чаще и чаще стал мигать глазами. — Тучи совсем нависли! — и лицо его сделалось совсем мрачно.

— Молния и гром! — проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.

— А человек, в это время, проснулся и крестится! — воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.

Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!

— Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! — восклицал Павел.

— Превосходно, превосходно! — повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении. — Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?

Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.

«Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!» — говорил он в раздумье.