Неточные совпадения
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак
не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле
ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Да вот вам, что значит школа-то, и
не годитесь, и пронесут имя
ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на
ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я
не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Да чем же вам более заниматься на гулянках, как
не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу вас, Петр Лукич, представить меня
вашей дочери.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно
вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще
не успела достичь
вашего сердца и вы, конечно,
не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра
не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь,
ваше благородие, к черту, я
ваших мошенничеств прикрывать
не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит
ваш девственный ум своей туманной экономией счастья;
не слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит
ваше светлое мышление гегелианскою ересью;
не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца
вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его
не слушайте.
— Как жаль, что и я
не могу пользоваться
вашими советами! — живо заметила Лиза.
— Нет, а впрочем,
не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая с другого конца. Я терпеть
не могу некоторых наук и особенно
вашей математики. А вы естественных наук
не знаете? Это, говорят, очень интересно.
Говорю вам, это будет преинтересное занятие для
вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и
не слышит.
— Вы! Нет, уж вы
не беспокойтесь: я
вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у нас, — сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.
— Вы здесь ничем
не виноваты, Женичка, и
ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо с институтской скамьи и позволяет себе такие странные выходки.
—
Ваши с нею знакомы? — спросила Женни, чтобы
не давать задумываться Лизе, у которой беспрестанно навертывались слезы.
— Да, — продолжала Ольга Сергеевна, — а вы вот
не так. Лиза у вас ночевала по
вашему приглашению, а вы
не удовлетворяете ее просьбы.
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно
не только то, что скажут обо мне
ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
Кроме того, иногда самым неожиданным образом заходили такие жаркие и такие бесконечные споры, что Петр Лукич прекращал их, поднимаясь со свечою в руке и провозглашая: «любезные мои гости! жалея
ваше бесценное для вас здоровье, никак
не смею вас более удерживать», — и все расходились.
— А ничего, матушка,
ваше превосходительство,
не значит, — отвечал Розанов. — Семейное что-нибудь, разумеется, во что и входить-то со стороны, я думаю, нельзя. Пословица говорится: «свои собаки грызутся, а чужие под стол». О здоровье своем
не извольте беспокоиться: начнется изжога — магнезии кусочек скушайте, и пройдет, а нам туда прикажите теперь прислать бульонцу да кусочек мяса.
— А им очень нужно
ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер
не больно бьет, так расхохочутся, А о борьбе-то
не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про ту борьбу
не сумеем.
— Это ужасно! — проговорил, наконец, Гловацкий. — Ужасный рассказ
ваш, доктор! Чтобы переменить впечатление,
не запить ли его водочкой? Женичка, распорядись, мой друг!
— Что вы
не вырветесь из
вашего положения?
— Нехороша,
ваше превосходительство, — еще покорнее рассуждал Саренко, — точно, водка она безвредная, но
не во всякое время, — и, поставив графин с рябиновой, взялся за другой.
— Да, покидаю, покидаю. Линия такая подошла,
ваше превосходительство, — отвечал дьякон с развязностью русского человека перед сильным лицом, которое вследствие особых обстоятельств отныне уже
не может попробовать на нем свои силы.
— Но разве я
не заботился бы с вами о
вашем отце и. о вас?
Ваш отец давно знает меня, вы тоже знаете, что я люблю вас.
— Евгения Петровна! — начал опять еще покорнее Вязмитинов. — Я ведь ничего
не прошу: я только хотел бы услышать из
ваших уст одно, одно слово, что вы
не оттолкнете моего чувства.
— А
ваш народ собственности
не любит?
—
Ваше дело
не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?
— Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего
не делают — это
ваша вина.
— Да гадости копаем, — отвечал так же шутливо кантонист. — Нет, вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что это
ваша. Терпеть
не могу этого белого либерализма: то есть черт знает, что за гадость.
— Именно воздух чище: в них меньше все прокурено ладаном, как в
ваших палатках. И еще в Москве нет разума: он потерян. Здесь идет жизнь
не по разуму, а по предрассудкам. Свободомыслящих людей нет в Москве, — говорил ободренный Пархоменко.
— А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного
не было, нет и
не будет.
Не будет,
не будет! — кричала она, доходя до истерики. —
Не будет потому, что
ваш воздух и болота
не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат — бог; золото, чины, золото, золото да разврат — вот
ваши боги.
— Да, уж
вашей к этому прибавить нельзя, — прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав а la Ristori, [На манер Ристори (франц.).] с протянутою к дверям рукою, произнесла: — Господин Пархоменко! прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда
не входить.
— А у вас, что ли, у вас, что ли, терпимость? — забарабанила маркиза. — Гггааа! у вас нож, а
не слово, вот
ваша терпимость.
— Чем? Надоедаете вы мне, право, господа,
вашими преследованиями. Я просто, со всею откровенностью говорю, что я художник и никаких этих ни жирондистов, ни социалистов
не знаю и знать
не хочу.
Не мое это дело. Вот барышни, — добавил он шутя, — это наше дело.
— Но что же я могу сделать, сударыня?
Ваш сын, слава богу, еще даже ни в чем
не замешан, — возражал ей хозяин.
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего
вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к
вашим услугам. А без всякой вины у нас людей
не лишают свободы.
— Я боюсь, чтобы
ваш муж
не наделал завтра тревоги.
— Послушайте, — сказал он, — мне жаль
вашу мать: я сам имею детей. Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и скажу, что
не нашел вас дома. А между тем все это кончится и вы возвратитесь.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а
не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь
вашим положением… На
вашей совести будет, если вы им
не воспользуетесь.
— Вы заходите, мы вами займемся, — сказала, прощаясь с нею, Бертольди. — Бычков говорил, что у вас есть способности. Вам для
вашего развития нужно близко познакомиться с Бычковым; он
не откажется содействовать
вашему развитию. Он талант. Его теперешнюю жену нельзя узнать, что он из нее сделал в четыре месяца, а была совсем весталка.
— А эти
ваши нравственные обязательства
не согласны с правилами физиологии. Они противоречат требованиям природы; их нет у существ, живущих естественною жизнью.
Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно
не материалисты; они собственники, а
ваш девиз — общность имущества;
ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксендза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а
не социально-демократическая.
— Я этого более
не буду делать, — отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. — Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за
вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в
вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
Я вас и в этом еще строго
не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны были по крайней мере оценить эту преданность, а вы ее
не оценили: вы только могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем
вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, — вы этого
не сделали.
Он ведь
не дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы
не полез на стену и удовольствовался бы
вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать из него человека, а вы что из него делаете?
Ничего я от вас
не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь
ваших стремлений
не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее.
Вас отуманивает
ваша горячая натура и честные стремления, и вы
не видите, кого вы принимаете за людей.
—
Не думаете ли вы, что мы
вашего общества побоимся.
— Дмитрий Петрович, — говорила ему Полинька, — советовать в таких делах мудрено, но я
не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при
вашем несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда бежать. Оставьте ее в покое, оставьте ей ребенка…
— Пока вы
не устроите
вашей жены, до тех пор вы мне
не должны ни о чем говорить ни слова.
— Я
вашим словам
не верю.
— Я вас прошу
не удостоивать нас
вашими посещениями.