Неточные совпадения
— Такие чувства вам, конечно, делают честь, и, без сомнения, вам есть чем гордиться; но я бы на
вашем месте все-таки
не очень праздновал, что незаконнорожденный… а вы точно именинник!
— Я вовсе
не для веселости
вашей говорю, — почти закричал я на него, — я просто высказываю убеждение.
— Выйдите из узкости
вашей идеи, —
не слушал ничего Тихомиров.
— Я
не понимаю, как можно, будучи под влиянием какой-нибудь господствующей мысли, которой подчиняются
ваш ум и сердце вполне, жить еще чем-нибудь, что вне этой мысли?
— Но если вам доказано логически, математически, что
ваш вывод ошибочен, что вся мысль ошибочна, что вы
не имеете ни малейшего права исключать себя из всеобщей полезной деятельности из-за того только, что Россия — предназначенная второстепенность; если вам указано, что вместо узкого горизонта вам открывается бесконечность, что вместо узкой идеи патриотизма…
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или
ваше там будущее человечество, которое я никогда
не увижу, которое обо мне знать
не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего
не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам
не скажу ни за что, но я вас, напротив, с
вашей же точки спрошу, —
не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Васин! — вскричал я, — вы меня радуете! Я
не уму
вашему удивляюсь, я удивляюсь тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной стоящий, — как можете вы со мной идти и говорить так просто и вежливо, как будто ничего
не случилось!
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будет через тысячу лет». Ну а
ваше отчаяние… про участь России… разве это
не в том же роде забота?
— Слышали, — скажут мне, —
не новость. Всякий фатер в Германии повторяет это своим детям, а между тем
ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеров мильоны.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего
не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из
ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вот почему бесчисленные
ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между тем Ротшильд остается один. Значит: то, да
не то, и фатеры совсем
не ту мысль повторяют.
Скажут, что этак много
не наживешь; извините, тут-то и
ваша ошибка, ошибка всех этих наших Кокоревых, Поляковых, Губониных.
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем
вашим, и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль.
Не осердитесь, Андрей Петрович.
— Вы говорите,
не проси денег, а по
вашей же милости я сделал сегодня подлость: вы меня
не предуведомили, а я стребовал с него сегодня жалованье за месяц.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях
не дальше куриного носа, — и удивлялся
вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я
не боюсь признаться: у меня есть «идея».
Не боюсь и
не стыжусь.
— Ничего я
не помню и
не знаю, но только что-то осталось от
вашего лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
—
Ваше лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня осталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто
не сказал тогда, что вы моя мать.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе
не умею выразиться; лицо матово-бледное,
не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери
вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали
ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в руках аппетитный куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую
не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов,
не соглашался взять половину долга вместо всего.
— Берегитесь, Версилов,
не делайте меня врагом
вашим!
— Что ж такое, что сын! Если он с вами, то он негодяй. Если вы сын Версилова, — обратилась она вдруг ко мне, — то передайте от меня
вашему отцу, что он негодяй, что он недостойный бесстыдник, что мне денег его
не надо… Нате, нате, нате, передайте сейчас ему эти деньги!
— Милая моя вы, Катерина Николаевна, глубоко вы меня огорчаете, — умоляла Татьяна Павловна, — успокойтесь вы раз навсегда,
не к
вашему это даже характеру.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли
не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут — живи между
ваших интриг, валандайся около
вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
Вы смеетесь, Катерина Николаевна, вероятно, над моей фигурой; да, Бог
не дал мне фигуры, как у
ваших адъютантов.
Я попал сюда нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна
ваша чухонка или, лучше сказать,
ваше к ней пристрастие: зачем она мне на мой вопрос
не ответила и прямо меня сюда привела?
А потом, согласитесь сами, выскочить из спальни женщины мне уже показалось до того монстрюозным, что я решился скорее молча выносить
ваши плевки, но
не показываться…
Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к матери, которая вся побледнела, — я
не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может быть, это даже
ваша дочь.
Если б вы даже были и с честными намерениями, то я
не хочу
вашей милостыни.
— Знаете что, я по
вашим глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и, чтобы
не слышать хулы, положил
не добиваться
вашего мнения; но вы его сами высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами; а между тем я недоволен вами! Мне жаль Крафта.
«Я, говорит,
ваше объявление в газете прочел, вы, говорит,
не так, сударыня, его написали, так что даже повредить себе тем самым можете».
— Может быть, и
не успели бы убедить; тут и без
вашего слишком, кажется, нагорело и накипело, — вскользь заметил Васин.
— Вчера вечером, заключив из одной
вашей фразы, что вы
не понимаете женщины, я был рад, что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на «дебюте», — опять-таки ужасно был рад, и все из-за того, что сам вас тогда расхвалил…
Ну, прощайте, прощайте, постараюсь как можно дольше
не приходить и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу даже по
вашим глазам, а обоим нам даже будет выгодно…
— Нет,
не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, —
не можете же вы
не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что…
не знаю… кажется,
не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение
ваше к нему,
не правда ли?
Впрочем, нет,
не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше,
ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
— «Да как ты сделаешь?» — «Это уж, если
не обидно
вашей светлости, — наш секрет-с», — говорит, и, знаете, русским этаким языком.
— Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам
не разрешить этого; но я только
вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам
не таков, каким быть учит, — вот
ваша логика! И во-первых, это —
не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и
не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
— То такое, что после всего, что было… и то, что вы говорили про Версилова, что он бесчестен, и, наконец,
ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак
не могу принять.
— Что это значит: «
не ознаменовали себя»? И наконец, вы при
ваших гостях почти сравняли меня с Стебельковым.
— Я даже
не понимаю…
ваше княжество я
не возьму и даром…
— Послушайте, батюшка, — начал я еще из дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я
не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы
не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я был к
вашим услугам.
— Пожалуйста, без
ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких аллегорий, а прямо к делу,
не то я сейчас уйду! — крикнул я опять в гневе.
— Я
не нуждаюсь в
вашем одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это
не моим делом, и что мне это даже неприлично.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду…
Не я буду, если
не выиграю! Я
не пристрастился; это
не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб
не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда
ваш нераздельно, и маме скажи, что
не выйду от вас…
— Я
не могу выносить
вашу улыбку!..
— Я
не могу больше выносить
вашу улыбку! — вскричал я вдруг, — зачем я представлял вас грозной, великолепной и с ехидными светскими словами еще в Москве?
Я здесь до
вашего приезда глядел целый месяц на
ваш портрет у
вашего отца в кабинете и ничего
не угадал.
Даже росту
вашего бы
не сказал.