Неточные совпадения
О друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить
не можете, какая грусть и злость охватывает всю
вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
— Никогда эти
ваши люди
не любили народа,
не страдали за него и ничем для него
не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
И вы тоже, Степан Трофимович, я вас нисколько
не исключаю, даже на
ваш счет и говорил, знайте это!
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете
не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы
не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на
ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Я бы желала, чтоб эти люди чувствовали к вам уважение, потому что они пальца
вашего,
вашего мизинца
не стоят, а вы как себя держите?
Вместо того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы
не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только Поль де Кока и ничего
не пишете, тогда как все они там пишут; всё
ваше время уходит на болтовню.
— Терпеть
не могу
вашего Шатова; и зол, и о себе много думает!
— Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? — любопытно поглядела на него Варвара Петровна. — Здорова, у Дроздовых оставила… Я в Швейцарии что-то про
вашего сына слышала, дурное, а
не хорошее.
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего
не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло.
Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах
вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец
вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
А коли умру, пенсион
ваш не прекратится до самой его смерти, слышишь, до еготолько смерти, потому что это его пенсион, а
не твой.
— Вы одни, я рада: терпеть
не могу
ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай
не допили, а на дворе двенадцатый час!
Ваше блаженство — беспорядок!
Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает
ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
Накануне вы с нею переговорите, если надо будет; а на
вашем вечере мы
не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
— Я очень вам благодарен за
ваше посещение, но, признаюсь, я теперь…
не в состоянии… Позвольте, однако, узнать, где квартируете?
— Зачем же скрывать, из скромности, благороднейшие движения своей души, то есть
вашей души-с, я
не про свою говорю.
— Я желал бы
не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить
ваше право, Липутин. Вы никакого
не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе
не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем
не то слово сказала; вовсе
не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я
ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
— Н-нет, он мало говорил; он ничего
не говорил. Я
вашу записку отдам.
— О, теперь меня
не испугаете
вашим криком, теперь пред вами уже
не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin, tout est dit.
—
Не хочешь? Так и я тебя
не хочу. Прощайте, батюшка,
не знаю
вашего имени-отчества, — обратилась она ко мне.
— Да направление и
не беда, — зашевелился Шатов, — да и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и будет указание, как их понимать.
Ваша идея недурна.
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне
не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее
не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама
не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам:
ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я
не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого
не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на
ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на
ваше имя…
— Я немедленно хочу еевидеть, — прошептала она, устремив на меня горячий, сильный, нетерпеливый взгляд,
не допускающий и тени противоречия, — я должна еевидеть собственными глазами и прошу
вашей помощи.
— Наплевать на
ваши отчеты, и никакому черту я
не обязан, — проводил его Шатов и запер дверь на крюк.
— Если вы, тетя, меня
не возьмете, то я за
вашею каретой побегу и закричу, — быстро и отчаянно прошептала она совсем на ухо Варваре Петровне; хорошо еще, что никто
не слыхал. Варвара Петровна даже на шаг отшатнулась и пронзительным взглядом посмотрела на сумасшедшую девушку. Этот взгляд всё решил: она непременно положила взять с собой Лизу!
— Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда при себе. Ступайте и сядьте, пейте
ваш кофе и, пожалуйста,
не бойтесь меня, моя милая, успокойтесь. Я начинаю вас понимать.
— Уж так и знала! Вечно про пансион начнете, когда попрекать собираетесь, — уловка
ваша. А по-моему, одно красноречие. Терпеть
не могу этого
вашего пансиона.
— Мне, матушка, теперь
не до смеху; зачем вы мою дочь при всем городе в
ваш скандал замешали, вот зачем я приехала!
— Как, так это-то
ваша Дарья Павловна! — воскликнула Марья Тимофеевна. — Ну, Шатушка,
не похожа на тебя твоя сестрица! Как же мой-то этакую прелесть крепостною девкой Дашкой зовет!
— То есть
не по-братски, а единственно в том смысле, что я брат моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, — зачастил он, опять побагровев, — что я
не так необразован, как могу показаться с первого взгляда в
вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую здесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд, сударыня, и… и… я приехал отблагодарить… Вот деньги, сударыня!
О, сударыня, богаты чертоги
ваши, но бедны они у Марии Неизвестной, сестры моей, урожденной Лебядкиной, но которую назовем пока Марией Неизвестной, пока, сударыня, только пока,ибо навечно
не допустит сам бог!
А потому прошу вас спрятать теперь
ваши деньги и
не махать ими по воздуху.
Тут у меня еще
не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан
не ропщет! Вот ответ на
ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан
не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
Сударыня,
ваши великолепные чертоги могли бы принадлежать благороднейшему из лиц, но таракан
не ропщет!
— Ах, Лизавета Николаевна, как я рад, что встречаю вас с первого же шагу, очень рад пожать
вашу руку, — быстро подлетел он к ней, чтобы подхватить протянувшуюся к нему ручку весело улыбнувшейся Лизы, — и, сколько замечаю, многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже
не забыла, кажется, своего «профессора» и даже на него
не сердится, как всегда сердилась в Швейцарии.
— Николай Всеволодович, — повторила она, отчеканивая слова твердым голосом, в котором зазвучал грозный вызов, — прошу вас, скажите сейчас же,
не сходя с этого места: правда ли, что эта несчастная, хромая женщина, — вот она, вон там, смотрите на нее! — правда ли, что она… законная жена
ваша?
— Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг
ваш, но всё же вам посторонний человек,
не муж,
не отец,
не жених. Дайте же руку
вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в
ваш дом.
Поверьте, Варвара Петровна, что Николай Всеволодович нисколько
не виноват,
не ответив на
ваш давешний вопрос тотчас же, радикальным объяснением, несмотря на то что дело плевое; я знаю его еще с Петербурга.
И мне и Николаю Всеволодовичу слишком известны
ваши здешние проделки, в которых,
не забудьте это, вы должны будете дать отчет.
—
Не найдете ли вы что-нибудь прибавить, заметить? Если чувствуете, что мы несправедливы, то заявите это; протестуйте, заявляйте вслух
ваше неудовольствие.
— Вы, кажется, очень обиделись моими выражениями про вас и
ваше поведение? Вы очень раздражительны, господин Лебядкин. Но позвольте, я ведь еще ничего
не начинал про
ваше поведение, в его настоящем виде. Я начну говорить про
ваше поведение, в его настоящем виде. Я начну говорить, это очень может случиться, но я ведь еще
не начинал в настоящемвиде.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич,
не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести
вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы будем
не пара!
— То есть я ведь ничего определенного, — вскинулся вдруг Петр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, — знаете, я пустил в ход жену Шатова, то есть слухи о
ваших связях в Париже, чем и объяснялся, конечно, тот случай в воскресенье… вы
не сердитесь?
— Я
не стану вас раздражать нашимделом, особенно в
вашем теперешнем положении.
Я с самыми открытыми объяснениями, в которых нуждаюсь, главное, я, а
не вы, — это для
вашего самолюбия, но в то же время это и правда.
Не беспокойтесь,
не беспокойтесь, я
не сержусь и вовсе
не для того определил себя в таком виде, чтобы вызвать
ваши обратные похвалы: «Нет, дескать, вы
не бездарны, нет, дескать, вы умны»…
— А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего
не говорил). — Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе
не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом
не заговорю, слово даю, и на все
ваши условия заранее согласен!
— Тактики нет. Теперь во всем
ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите — скажете нет.Вот моя новая тактика. А о нашемделе
не заикнусь до тех самых пор, пока сами
не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот, кто так торопится, конечно, бездарен,
не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
— Н-нет,
не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что
ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах да, все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?
— Что ж, и с богом, как в этих случаях говорится, делу
не повредит (видите, я
не сказал: нашему делу, вы словцо нашене любите), а я… а я что ж, я к
вашим услугам, сами знаете.