Неточные совпадения
— Жила, как все девушки, вначале ничего
не понимала, потом поняла, что
вашего брата надобно любить, ну и полюбила одного, хотел он жениться на мне, да — раздумал.
— Поймите же, я
не выношу
ваших нормальных людей,
не выношу веселых. Веселые до ужаса глупы и пошлы.
— Но, по вере
вашей, Кутузов, вы
не можете претендовать на роль вождя. Маркс
не разрешает это, вождей — нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и мир».
— Вероятно, дядя
не пойдет на
ваши условия.
— Я думаю, что это
не серьезно, — очень ласково и утешительно говорила Спивак. — Арестован знакомый Дмитрия Ивановича, учитель фабричной школы, и брат его, студент Попов, — кажется, это и
ваш знакомый? — спросила она Клима.
— Например — наша вера рукотворенного
не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее —
не можем. Спасов-то образ — из чего? Он — из пота, из крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико и обтер, — удостоверить себя хотел: Христос ли? Личико на полотне и осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как фотография
ваша…
— У вас — критический ум, — говорила она ласково. — Вы человек начитанный, почему бы вам
не попробовать писать, а? Сначала — рецензии о книгах, а затем, набив руку… Кстати,
ваш отчим с нового года будет издавать газету…
— Похвальное намерение, — сказала Спивак, перекусив нитку. — Может быть, оно потребует от вас и
не всей
вашей жизни, но все-таки очень много времени.
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в руки берешь. Например — инструменты: одни любят
вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот
не люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка.
Не поверите: я долго бился —
не мог справиться.
Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и
не починил. Потому что шкатулка знала:
не люблю я хозяйку ее.
— А вы все еще изучаете длину путей к цели, да? Так поверьте, путь, которым идет рабочий класс, — всего короче. Труднее, но — короче. Насколько я понимаю вас, вы —
не идеалист и
ваш путь — этот, трудный, но прямой!
— Переводчик говорит,
ваше высокопревосходительство, что он
не знает; может быть,
ваш — то есть наш — император, говорит он.
— Интересно, что сделает
ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди
вашего брата
не чувствуется человек, который сходил бы с ума от любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
— Отличаясь малой воспитанностью и резкостью характера, допустил он единожды такую шутку,
не выгодную для себя. Пригласил владыку Макария на обед и, предлагая ему кабанью голову, сказал: «Примите, ядите,
ваше преосвященство!» А владыка,
не будь плох, и говорит: «Продолжайте,
ваше превосходительство!»
— Намекните-ка
вашей корреспондентке, что она девица неосторожная и даже —
не очень умная. Таких писем
не поручают перевозить чужим людям. Она должна была сказать мне о содержании письма.
— Наивный вопросец, Самгин, — сказал он уговаривающим тоном. — Зачем же прекращаться арестам? Ежели вы противоборствуете власти, так
не отказывайтесь посидеть, изредка, в каталажке, отдохнуть от полезных трудов
ваших. А затем, когда трудами
вашими совершится революция, — вы сами будете сажать в каталажки разных граждан.
— Да, конечно, богатеем — судорожно, — согласно проговорил Кутузов. — Жалею, что
не попал в Нижний, на выставку. Вы, Самгин, в статейке
вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело!
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги
ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но
не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
—
Не все ли равно? — отозвалась она,
не поднимая головы, и тоже спросила: —
Ваш ротмистр очень интересовался Кутузовым?
— Клюнем, — сказал Кутузов, подвигая Климу налитую рюмку, и стал обильно смазывать ветчину горчицей, настолько крепкой, что она щипала ноздри Самгина. — Обман зрения, — сказал он, вздохнув. — Многие видят в научном социализме только учение об экономической эволюции, и ничем другим марксизм для них
не пахнет. За
ваше здоровье!
— Вообразить
не могла, что среди
вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Да, да! —
не своим голосом покрикивал Диомидов. — Это —
ваша вина,
ваша!
— Этот Макаров
ваш, он — нечестный, он толкует правду наоборот, он потворствует вам, да! Старик-то, Федоров-то, вовсе
не этому учит, я старика-то знаю!
— Вовсе
не дичь! Это вот конфетки
ваши дичь…
—
Ваш отец был настоящий русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего
не было слышно. В доме тоже было тихо, как будто он стоял далеко за городом.
— Ну, да! А — что же? А чем иным, как
не идеализмом очеловечите вы зоологические инстинкты? Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ
не пойдет за вами, за вульгарным
вашим материализмом, потому что он чувствует ценность политической свободы и потому что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу, а вы — чужие!
— По долгу службы я ознакомился с письмами
вашей почтенной родительницы, прочитал заметки
ваши —
не все еще! — и, признаюсь, удивлен! Как это выходит, что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?
— Ведь
не ведете же вы
ваши записки для отвода глаз, как говорится! — воскликнул офицер. — В них совершенно ясно выражено
ваше отрицательное отношение к политиканам, и, хотя вы
не называете имен, мне ведь известно, что вы посещали кружок Маракуева…
—
Не понимаете? — спросил он, и его светлые глаза снова стали плоскими. — А понять — просто: я предлагаю вам активно выразить
ваши подлинные симпатии, решительно встать на сторону правопорядка… ну-с?
— Ничего подобного я
не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. — Я вам
не предлагаю платной службы; я говорю о
вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
—
Не стану спрашивать вас: почему, но скажу прямо: решению
вашему не верю-с! Путь, который я вам указал, — путь жертвенного служения родине, —
ваш путь. Именно: жертвенное служение, — раздельно повторил он. — Затем, — вы свободны… в пределах Москвы. Мне следовало бы взять с вас подписку о невыезде отсюда, — это ненадолго! Но я удовлетворюсь
вашим словом —
не уедете?
— Вот-с, извольте расписаться в получении
ваших бумаг. Внимательно прочитав их, я укрепился в своей мысли.
Не передумали?
— Установлено, что брат
ваш не мог участвовать в передаче документа.
—
Не могу согласиться с
вашим отношением к молодым поэтам, — куда они зовут? Подсматривать, как женщины купаются. Тогда как наши лучшие писатели и поэты…
—
Не беспокойтесь, — подтвердил Иван Петрович. — Ни к чему другому
не имею касательства. Да если бы даже имел, и тогда —
ваш слуга! Потому что вы и супруга
ваша для меня — первые люди, которые…
— Замечательно — как вы
не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах
ваших два года, нигде
не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома
не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Вот — видите? — мягко, уговаривающим тоном спрашивал он. — Чего же стоит
ваше чисто экономическое движение рабочих, руководимых
не вами, а жандармами, чего оно стоит в сравнении с этим стихийным порывом крестьянства к социальной справедливости?
— Кажется — чисто, — проворчал Кутузов, оглядываясь. — Меня зовут — для
ваших домашних — Егор Николаевич Пономарев, —
не забудете? Документ у меня безукоризненный.
— Я пришел, — говорил он, раскачивая портфель, прижав шляпу ко груди. — Я тогда
не спросил
ваш адрес. Но я надеялся встретить вас.
— Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и
не знаю, что сказать за
вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым
не жалко вас, напояют голодные души
ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
— Вы рассуждаете так, как будто история, мачеха
ваша, приказала вам: «Ваня, сделай революцию!» А вы мачехе
не верите, революции вам
не хочется, и, сделав кислое личико, вы читаете мне из корана Эдуарда Бернштейна, подтверждая его Рихтером и Ле-Боном, —
не надо делать революцию!
— Но, издеваясь над стихами,
не издевались ли вы и над идеями представительного правления, над идеями, ради реализации которых деды и отцы
ваши боролись, умирали в тюрьмах, в ссылке, на каторге?
Я всю жизнь прожила среди революционеров, это были тоже люди заблуждавшиеся, но никто из них
не рассуждал так, как вы и
ваши друзья.
— А — поп, на
вашу меру, величина дутая? Случайный человек. Мм… В рабочем движении случайностей как будто
не должно быть…
не бывает.
— Это —
не я решаю. Откровенно говоря — я бы всех выпустил: уголовных, политических. Пожалуйте, разберитесь в
ваших желаниях… да! Мое почтение!
— Господа! Мне — ничего
не надо, никаких переворотов жизни, но, господа, ура
вашей радости, восхищению
вашему, огням души — ур-ра!
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы, говорит, правитель,
ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с правительством, а
не с жидами, против его, а?
— Я — знаю, ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее — пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И черт вас всех возьми со всеми
вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы
не знаете,
не можете,
не сделаете — вы, такие вот сухари с миндалем!..
— Вы говорите — нет? А
ваши нигилисты,
ваши писаревцы
не устраивали погрома Пушкину? Это же все равно, что плевать на солнце!
— А
ваши большевики, это —
не погром, нет?