Неточные совпадения
— Мне очень приятно, — сказала Глафира Львовна, прищуривая немного глаза и с некоторой ужимкой, когда-то ей удававшейся. — Наш Миша так давно нуждается в хорошем наставнике; мы, право,
не знаем, как благодарить Семена Иваныча, что он доставил нам
ваше знакомство. Прошу вас быть без церемонии;
не угодно ли вам сесть?
Повар отвечал: «Слушаю,
ваше превосходительство», но на лице его было написано: «Ведь я же тебя надуваю при всякой покупке, а уж тебе меня
не провести; дурака нашел!» Вечером камердинер давал пир, от которого вся дворня двое суток пахла водкой, и, точно, он расходов
не пожалел.
«… Я ничего
не надеюсь, я
не смею и мечтать об
вашей любви; но моя грудь слишком тесна, я
не могу
не высказать вам, что я вас люблю. Простите мне, у
ваших ног прошу вас — простите…»
— Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния… Вот нынешний век! Оттого что всему учат
вашего брата — грамматике, арифметике, а морали
не учат… Ославить девушку, лишить доброго имени…
— Студент, неизлечимый студент! Ну, как живете вы здесь месяцы и
не знаете, что из окна видно. Ох, молодость!.. Ну, дайте-ка
вашу руку пощупать.
— Очень многое! — Старик сделал пресерьезное лицо. — Я вас люблю, молодой человек, и потому жалею. Вы, Дмитрий Яковлевич, на закате моих дней напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться в
ваши лета? Ведь это Негров вас надул… Вот видите ли, как вы взволнованы, вы
не хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня; лета имеют свои права…
— А я-с как беспокоился на
ваш счет, ей-богу! К губернатору поздравить с праздником приехал, — вас, Антон Антонович, нет; вчера
не изволили на висте быть; в собор —
ваших саней нет; думаю, —
не ровён час, ведь могли и занемочь; всякий может занемочь… от слова ничего
не сделается. Что с вами? Ей-богу, я так встревожился!
Но клевета, которой вы повершили их, гнусная, подлая клевета, показала мне всю меру
вашей низости, даже
не злодейства, а именно низости: вы решились из мести, из мелкого самолюбия погубить беззащитную девушку, налгать на нее.
— Я хочу отучить
вашего дурака, чтоб он
не смел перегонять.
Он добродушно смеялся над архангелогородцем, когда тот его угощал ископаемой шемаей, и улыбался над его неловкостью, когда он так долго шарил в кошельке, чтоб найти приличную монету отдать за порцию щей, что нетерпеливый полковник платил за него; он
не мог довольно нарадоваться, что архангельский житель говорил полковнику «
ваше превосходительство» и что полковник
не мог решительно выразить ни одной мысли,
не начав и
не окончив ее словами, далеко
не столь почтительными; ему даже был смешон неуклюжий старичок, служивший у архангельского проезжего или, правильнее,
не умиравший у него в услужении и переплетенный в cuir russe [русскую кожу (фр.).], несмотря на холод.
Давно собирался я оставить
ваш дом, но моя слабость мешала мне, — мешала мне любовь к
вашему сыну; если б я
не бежал теперь, я никогда бы
не сумел исполнить этот долг, возлагаемый на меня честью. Вы знаете мои правила: я
не мог уж и потому остаться, что считаю унизительным даром есть чужой хлеб и,
не трудясь, брать
ваши деньги на удовлетворение своих нужд. Итак, вы видите, что мне следовало оставить
ваш дом. Расстанемся друзьями и
не будем более говорить об этом.
— Уж если нам
вашему благородию
не сусердствовать, так уж это — хуже
не надо.
— А я-с для
вашего ангела осмелился подарочек привезти вам;
не взыщите — чем богат, тем и рад; подарок
не дорогой — всего портовых и страховых рубль пятнадцать копеек, весовых восемь гривен; вот вам, матушка, два письмеца от Владимира Петровича: одно, кажись, из Монтраше, а другое из Женевы, по штемпелю судя.
Он сделал мало визитов, он сделал их поздно, он всюду ездил по утрам в сюртуке, он губернатору реже обыкновенного говорил «
ваше превосходительство», а предводителю, отставному драгунскому ротмистру, и вовсе
не говорил, несмотря на то, что он по месту был временно превосходительный; он с своим камердинером обращался так вежливо, что это оскорбляло гостя; он с дамами говорил, как с людьми, и вообще изъяснялся «слишком вольно».
Нет, батюшка, знаем мы самоотверженную любовь
вашу; вот,
не хочу хвастаться, да так уж к слову пришло, — как придешь к больному, и сердце замирает: плох был, неловко так подходишь к кровати — ба, ба, ба! пульс-то лучше, а больной смотрит слабыми глазами да жмет тебе руку, — ну, это, братец, тоже ощущенье.
— Это уж
не дурное ли пророчество нам? — спросила Круциферская, дружески положив руку на плечо Семену Ивановичу. — Я
ваших пророчеств
не боюсь с тех пор, как вы предсказывали моему мужу страшные последствия нашего брака.
— Я вам и получше и побольше комплимент скажу: глядя на
ваше житье, я действительно несколько примирился с семейной жизнию; но
не забудьте, что, проживши лет шестьдесят, я в
вашем доме в первый раз увидел
не в романе,
не в стихах, а на самом деле осуществление семейного счастия.
Не слишком же часты примеры.
— О, нет, — возразил с жаром старик, — об этом
не беспокойтесь, никогда
не раскаюсь в былом, во-первых, потому, что глупо горевать о том, чего
не воротишь, во-вторых, я, холостой старик, доживаю спокойно век мой, а вы прекрасно начинаете
вашу жизнь.
— Начали за здравие, свели за упокой; начали так, что я хотел поцеловать
вашу ручку и сказать мужу: «Вот человеческое пониманье жизни», а кончили тем, что его грезы — глубокомыслие; хорошо глубокомыслие — мучиться, когда надобно наслаждаться, и горевать о вещах, которых, может быть, и
не будет.
Вошел Карп Кондратьич с веселым и довольным видом: губернатор дружески жал ему руку, ее превосходительство водила показывать ковер, присланный для гостиной из Петербурга, и он, посмотревши на ковер с видом патриархальной простоты, под которую мы умеем прятать лесть и унижение, сказал: «У кого же, матушка Анна Дмитриевна, и быть таким коврам, как
не у
ваших превосходительств».
— Ни на одну минуту, сударыня, ни на одну минуту
не мог — ни для
вашей дочери, ни для кого другого. Да, видно, она
не очень и больна: вы
не торопитесь вести меня к ней. Я знал это.
— Признаюсь, господин доктор, — прибавил предводитель, — такого дерзкого поступка и такого дерзкого ему объяснения я от вас
не ожидал, от старого, заслуженного доктора. Если бы
не уважение мое к кресту, украшающему грудь
вашу, то я, может быть,
не остался бы в тех пределах, в которых нахожусь. С тех пор как я предводителем, — шесть лет минуло, — меня никто так
не оскорблял.
— Да, матушка Марья Степановна, вот кабы меня господь сподобил увидеть Варвару Карповну
вашу пристроенною — так, хоть бы как вы, Марья Степановна;
не могу более желать; сердце радуется на
ваше семейство: дом — полная чаша, уважение такое отовсюду. Право, хорошо бы, успокоило бы вас!
Признаться доложить, Максим Федорович
не надивится на вас; я, по
вашей милости, насмотрелся на разные нации и на тамошние порядки, ну, а он больше все в губернии проживал, ему и удивительно.
— Да, я родился недалеко отсюда и иду теперь из Женевы на выборы в нашем местечке; я еще
не имею права подать голос в собрании, но зато у меня остается другой голос, который
не пойдет в счет, но который, может быть, найдет слушателей. Если вам все равно, пойдемте со мной; дом моей матери к
вашим услугам, с сыром и вином; а завтра посмотрите, как наша сторона одержит верх над стариками.
Скажу больше: вы
не остались равнодушны ко мне; вероятно, иной вечер и вы меня ждали, я видел радость в
ваших глазах при моем появлении — и сердце у меня билось в эти минуты до того, что я задыхался, — и вы меня встречали с притворной учтивостью, и вы садились издали, и мы представляли посторонних… зачем?..
Вы говорите, что
не понимаете возможности любить
вашего мужа и еще любить;
не понимаете?
— А ведь кажется, Иван Афанасьич, день тезоименитства
вашего, если
не ошибаюсь, приближается. Конечно, мы отпразднуем его и ныне по принятому уже вами обыкновению?
Извольте знать, муж
не нынче-завтра повесится или утопится,
не знаю, в воде или вине; она будет в чахотке, за это я вам отвечаю; ребенок останется сиротою на чужих руках, и, в довершение, весь город трубит о
вашей победе.
— Позвольте мне вас теперь спросить: кто вам дал право так дерзко и так грубо дотрогиваться до святейшей тайны моей жизни? Почему вы знаете, что я
не вдвое несчастнее других? Но я забываю
ваш тон; извольте, я буду говорить. Что вам от меня надобно знать? Люблю ли я эту женщину? Я люблю ее! Да, да! Тысячу раз повторяю вам: я люблю всеми силами души моей эту женщину! Я ее люблю, слышите?