Неточные совпадения
— Так и началось. Папенька-то
ваш, знаете, какой, — все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого
не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот
не готов, то другой.
— Что делать с
вашими? — спросил казацкий генерал Иловайский, — здесь оставаться невозможно, они здесь
не вне ружейных выстрелов, и со дня на день можно ждать серьезного дела.
Мы с вами старые друзья, и я привык говорить с вами откровенно: штатской службой, университетом вы ни
вашему молодому человеку
не сделаете добра, ни пользы для общества.
— Слышал я, государь мой, — говорил он однажды, — что братец
ваш еще кавалерию изволил получить. Стар, батюшка, становлюсь, скоро богу душу отдам, а ведь
не сподобил меня господь видеть братца в кавалерии, хоть бы раз перед кончиной лицезреть их в ленте и во всех регалиях!
— Я, право, думал, что из вас ничего
не выйдет, но
ваши благородные чувства спасут вас.
Я давно любил, и любил страстно, Ника, но
не решался назвать его «другом», и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: «Друг
ваш или нет, еще
не знаю». Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру. [«Philosophische Briefe» — «Философские письма» (нем.) (Прим. А. И. Герцена.)]
— С правой стороны
вашей стоит vin de Graves, вы опять
не ошибитесь, — и Тирье, пихая огромную щепотку табаку в широкий и вздернутый в одну сторону нос, сыпал табак на тарелку.
— Какая смелость с
вашей стороны, — продолжал он, — я удивляюсь вам; в нормальном состоянии никогда человек
не может решиться на такой страшный шаг. Мне предлагали две, три партии очень хорошие, но как я вздумаю, что у меня в комнате будет распоряжаться женщина, будет все приводить по-своему в порядок, пожалуй, будет мне запрещать курить мой табак (он курил нежинские корешки), поднимет шум, сумбур, тогда на меня находит такой страх, что я предпочитаю умереть в одиночестве.
— Ха, ха, ха, — как я узнаю моего учителя физиологии и материализма, — сказал я ему, смеясь от души, —
ваше замечание так и напомнило мне те блаженные времена, когда я приходил к вам, вроде гетевского Вагнера, надоедать моим идеализмом и выслушивать
не без негодования
ваши охлаждающие сентенции.
— Слушайте, — сказал я, — вы можете быть уверены, что ректор начнет
не с вас, а с меня; говорите то же самое с вариациями; вы же и в самом деле ничего особенного
не сделали.
Не забудьте одно: за то, что вы шумели, и за то, что лжете, — много-много вас посадят в карцер; а если вы проболтаетесь да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории, и мы отравим вам
ваше существование.
Думаю — нет, брат, меня
не проведешь, сделал фрунт и ответил: того, мол,
ваша светлость, служба требует — все равно, мы рады стараться».
Глупостей довольно делали для него и в Германии, но тут совсем
не тот характер; в Германии это все стародевическая экзальтация, сентиментальность, все Blumenstreuen; [осыпание цветами (нем.).] у нас — подчинение, признание власти, вытяжка, у нас все «честь имею явиться к
вашему превосходительству».
Вроде патента он носил в кармане письмо от Гете, в котором Гете ему сделал прекурьезный комплимент, говоря: «Напрасно извиняетесь вы в
вашем слоге: вы достигли до того, до чего я
не мог достигнуть, — вы забыли немецкую грамматику».
— Вам-то, милостивый государь, в
вашем звании как
не стыдно?
— Папенька-то
ваш меня спрашивал: «Как это, говорит, еще
не вставал?» Я, знаете,
не промах: голова изволит болеть, с утра-с жаловались, так я так и сторы
не подымал-с. «Ну, говорит, и хорошо сделал».
—
Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите
вашей дорогой, для вас нет другой, а если б была, вы все были бы
не те. Я знаю это, но
не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова
не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
— Тут нет места хотеть или
не хотеть, — отвечал он, — только я сомневаюсь, чтоб Орлов мог много сделать; после обеда пройдите в кабинет, я его приведу к вам. Так вот, — прибавил он, помолчав, — и
ваш черед пришел; этот омут всех утянет.
— Я
не могу вам дать позволения, — сказал он, —
ваш родственник au secret. [под строгим арестом (фр.).] Очень жаль!
— Вы, я вижу, ничего
не знаете, — сказал, перечитывая ответы, Цынский. — Я вас предупредил — вы усложните
ваше положение.
— «Можно, мол,
ваше высокоблагородие», — говорим мы ему, да и припасли с товарищем мешочек; сидим-с; только едак к полночи бежит молдаванка; мы, знаете, говорим ей: «Что, мол, сударыня, торопитесь?» — да и дали ей раз по голове; она, голубушка,
не пикнула, мы ее в мешок — да и в реку.
Эти вопросы были легки, но
не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете следующее место
вашего письма?»
—
Ваше счастие, что следов
не нашли, что вы
не успели ничего наделать. Мы вовремя вас остановили, то есть, просто сказать, мы спасли вас.
— Будьте уверены, — сказал Соколовский, — что
не к государю, и особенно обращаю
ваше внимание на эту облегчающую причину.
Но Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упреки за «глупое баловство преступниц», потирал себе руки и говорил: «Извольте видеть, милостивой сударинь, кусок клеба, крош им всякой дает, а конфекту или апфельзину долго они
не увидят, этого им никто
не дает, это я могу консеквировать [вывести (от фр. consequense).] из
ваших слов; потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго
не повторится».
— Вы едете в Пензу, неужели вы думаете, что это случайно? В Пензе лежит в параличе
ваш отец, князь просил государя вам назначить этот город для того, чтоб
ваше присутствие сколько-нибудь ему облегчило удар
вашей ссылки. Неужели и вы
не находите причины благодарить князя?
— Вы хотите возражать на высочайшее решение? — заметил Шубинский. — Смотрите, как бы Пермь
не переменилась на что-нибудь худшее. Я
ваши слова велю записать.
— Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю на
ваш доклад, а
не на высочайшую волю. Я шлюсь на князя, что мне
не было даже вопроса ни о празднике, ни о каких песнях.
— Как будто вы
не знаете, — сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, — что
ваша вина вдесятеро больше тех, которые были на празднике. Вот, — он указал пальцем на одного из прощенных, — вот он под пьяную руку спел мерзость, да после на коленках со слезами просил прощения. Ну, вы еще от всякого раскаяния далеки.
— Делайте все, что вам приказывает служба, но я вас прошу избавить меня от поучений. Из
ваших слов я вижу, что вы ждали, чтоб я вам поклонился. Я
не имею привычки кланяться незнакомым.
— В таком случае… конечно… я
не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я
вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…
— К моей рубашке она
не идет, — сказал он мне, — но запонку
вашу я сохраню до конца жизни и наряжусь в нее на своих похоронах.
—
Ваше величество, — отвечал мещанин, — я к себе теперь
не пойду. Прикажите лучше меня запереть в острог. Разговор мой с
вашим величеством
не останется в тайне — меня убьют.
— Ну, уж, точно, нам у
вашего благородия надобно учиться, а
не вам у нас. Где нам! — пробормотал старый плут, с удивлением поглядывая на полицмейстера.
— Хорошо, — говорит Фигнер, — вы этакой безделицы
не хотите сделать по доброй воле, я и без
вашего позволения возьму лошадь.
— Этот кучер,
ваше превосходительство,
не будет более в постромки заезжать, я ему влепил порядочный урок, — отвечал, улыбаясь, полицмейстер.
— Я,
ваше превосходительство, вчера был так занят, голова кругом шла, виноват, совсем забыл о кучере и, признаюсь,
не посмел доложить это
вашему превосходительству. Я хотел сейчас распорядиться.
— Как же,
ваше превосходительство, ему
не знать? Он седьмой год правит столом.
— Извольте вон идти, и чтоб нога
ваша не смела переступить моего порога! — сказала она ему, указывая дверь.
— Тут есть очень многое, против чего можно бы возражать, — я обращаю
ваше внимание на шаткость
ваших надежд. Вы так давно
не видались с нашим несчастным ALexandr'ом, он так молод, горяч — уверены ли вы?..
— Дай бог, дай бог, чтоб вы
не раскаялись! Я очень боюсь за
ваше будущее.
— Провезите меня через заставу как
вашего слугу, больше мне ничего
не нужно, согласны?
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам
не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне
ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам
не к худу.
— Будьте уверены, что все мирные средства ни к чему
не поведут, капризы, ожесточение — все это зашло слишком далеко. Я
вашему преосвященству все рассказал, так, как вы желали, теперь я прибавлю, если вы мне откажете в помощи, я буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать то, что делаю теперь без шума, но прямо и открыто. Могу уверить вас в одном: ни тюрьма, ни новая ссылка меня
не остановят.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то,
не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне
вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и
не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
Любезнейшая Наталья Александровна! Сегодня день
вашего рождения, с величайшим желанием хотелось бы мне поздравить вас лично, но, ей-богу, нет никакой возможности. Я виноват, что давно
не был, но обстоятельства совершенно
не позволили мне по желанию расположить временем. Надеюсь, что вы простите мне, и желаю вам полного развития всех
ваших талантов и всего запаса счастья, которым наделяет судьба души чистые.
— Вы никогда
не дойдете, — говорила она, — ни до личного бога, ни до бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом и отвергнуть жизнь за гробом у вас у всех нет. Вы слишком люди, чтобы
не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их, — вот вы и выдумываете
ваши логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что просто и детски дано религией.
— Ну, слава богу, договорились же, а то я с моим глупым нравом
не знал, как начать…
ваша взяла; три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы.
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое место. — Где
ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми царями, попами и плантаторами. Прощайте, я
не ем постного для поучения, у меня нет людей!
«Уж это ви
не погневайтесь, так по стародавнему знакомству с семейством
вашего батюшки и их покойных братцев, ви, то есть насчет гистории, бившей с вами,
не очень поговаривайте.
— Ежели вы можете мне объяснить, что все это значит, вы меня очень обяжете, я ломаю себе голову и никак
не понимаю, куда ведут
ваши слова или на что намекают.