Неточные совпадения
— Ага! Развязал язык, старый хрыч! Да поздно,
брат, в другой раз
не шути! На березу его!
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве
не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе
не постыла,
не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти.
Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их.
Не миновать им осила, только бы
не ты их к черту отправил, а наш
брат!
— А кладовая? Слышь ты,
брат, чтоб сейчас отыскалось место, овес лошадям и ужин боярину! Мы ведь знаем друг друга, меня
не морочь!
— Вишь, что наладил, — проворчал опять Михеич, — отпусти разбойника,
не вешай разбойника, да и
не хвались, что хотел повесить! Затвердила сорока Якова, видно с одного поля ягода!
Не беспокойся,
брат, — прибавил он громко, — наш князь никого
не боится; наплевать ему на твово Скурлатова; он одному царю ответ держит!
— Ты мне
брат! — отвечал он, — я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у тебя
не боле моего, а то бы ты сюда
не приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам
не родня! У!
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы были словно
братья, так и жена моя тебе
не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь,
не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Кто против этого, князь. На то он царь, чтобы карать и миловать. Только то больно, что
не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых: окольничего Адашева (Алексеева
брата) с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина с женою да с детьми; да еще многих других безвинных.
В четвертом часу утра он ходил на колокольню с царевичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрене,
братья спешили в церковь; кто
не являлся, того наказывали осмидневным заключением.
Между тем
братья ели и пили досыта; всякий день казался праздником:
не жалели ни вина, ни меду; остаток трапезы выносили из дворца на площадь для бедных.
«А! — подумал царь, — так вот что значили мои ночные видения! Враг хотел помрачить разум мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы
брата. Но будет
не так.
Не пожалею и
брата!»
— Государь!
Не все пригоже выговаривать. Наш
брат думай да гадай, а язык держи за зубами.
— Ну,
брат, — сказали разбойники, подымаясь на ноги и потирая ребра, — кабы ты тогда в пору осерчал,
не отбили бы у тебя невесты! Вишь, какой Илья Муромец!
— Да
не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень,
не хуже нашего
брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
— Государь! — сказал он, — на то щука в море, чтобы карась
не дремал!
Не привычен я ни к ратному строю, ни к торговому делу. Прости, государь; вон уж пыль сюда подвигается; пора назад; рыба ищет где поглубже, а наш
брат — где место покрепче!
— Ого, да ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь, ты какой! Я говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты
не наш
брат! Уж я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
— Эх, куманек,
не то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать есть засуха и за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш
брат, старик, живи себе молча; слушай, как трава растет, да мотай себе за ухо!
— Эй, Хлопко, — сказал один из них, — берегись! Коли Митька осерчает, плохо будет! С ним,
брат,
не связывайся!
— Нет,
брат, — сказал он, — пустое затеваешь; своя рубаха ближе к телу!
Не пойду!
И
не стал игумен долее удерживать Максима, отслужил ему напутный молебен, благословил его, и грустно простилась с ним
братия.
— Нет,
брат, дудки. От себя
не пустим; еще, пожалуй, продашь, как Коршуна продал!
Видишь ли, боярин, я один сын у отца у матери,
брата у меня никогда
не бывало.
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе. Ты, я вижу,
не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба;
не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б
не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым
братом; а теперь…
— Теперь, — сказал он радостно, — ты мне
брат, Никита Романыч! Что бы ни случилось, я с тобой неразлучен, кто тебе друг, тот друг и мне; кто тебе враг, тот и мне враг; буду любить твоею любовью, опаляться твоим гневом, мыслить твоею мыслию! Теперь мне и умирать веселее, и жить
не горько; есть с кем жить, за кого умереть!
— Максим, — сказал Серебряный, глубоко тронутый, — видит бог, и я тебе всею душой учинился
братом;
не хочу разлучаться с тобою до скончания живота!
Забыл Серебряный и битву и татар,
не видит он, как Басманов гонит нехристей, как Перстень с разбойниками перенимают бегущих; видит только, что конь волочит по полю его названого
брата. И вскочил Серебряный в седло, поскакал за конем и, поймав его за узду, спрянул на землю и высвободил Максима из стремени.
— Прости, названый
брат мой!
Не довелося пожить нам вместе. Сделай же один, что хотели мы вдвоем сделать!
—
Брат мой, — сказал Серебряный, — нет ли еще чего на душе у тебя? Нет ли какой зазнобы в сердце?
Не стыдись, Максим, кого еще жаль тебе, кроме матери?
Поведи лишь царь очами,
брата родного отравил бы и
не спросил бы за что.
— Постой, Федор Алексеич! — сказал он, вставая, — это Максимов Буян,
не тронь его. Он зовет меня на могилу моего названого
брата;
не в меру я с тобой загулялся; прости, пора мне в путь!
За ним посыпались проклятия, ругательства и богохульства Басманова; но,
не обращая на них внимания, он подошел к могиле Максима, положил поклон своему названому
брату и, сопровождаемый Буяном, присоединился к разбойникам, которые под начальством Перстня уже расположились на отдых вокруг пылающих костров.
Митька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня,
брат, надуть
не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу
не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого
не сказал, а только повторил, усмехаясь...
Игумен и вся
братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались с богато убранными конями; и долго еще, после того как царь с своими полчанами скрылся в облаке пыли и
не стало более слышно звука конских подков, монахи стояли, потупя очи и
не смея поднять головы.
Исполняя обещание, данное Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился к матери своего названого
брата и отдал ей крест Максимов. Малюты
не было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она
не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только проводила до крыльца с благословениями.
Она встретила спокойным взглядом его сокрушенный взгляд, обняла его, как
брата, и поцеловала три раза, без страха и замешательства, ибо в этом прощальном лобзании уже
не было того чувства, которое за два месяца, у ограды морозовского сада, кинуло ее в объятия князя невольно и бессознательно.
Одно это сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все обстоятельства своего прощания с Еленой, повторяя себе каждое ее слово, находил грустную отраду в мысли, что в самом деле было бы совестно радоваться в теперешнее время и что он
не отчуждает себя от
братий, но несет вместе с ними свою долю общего бедствия.
И невольно вспомнил Серебряный о Максиме и подумал, что
не так посудил бы названый
брат его. Он
не сказал бы ему: «Она
не по любви вышла за Морозова, она будет ждать тебя!» Он сказал бы: «Спеши,
брат мой!
Не теряй ни мгновения; замори коня и останови ее, пока еще время!»
«Но бог милостив, — думали многие, — пусть царевич слаб; благо, что
не пошел он ни в батюшку, ни в старшего
брата! А помогать ему будет шурин его, Борис Федорович. Этот
не попустит упасть государству!»
— Он тебя увел? — произнес Иван Васильевич, посматривая с удивлением на Кольцо. — А как же, — продолжал он, вглядываясь в него, — как же ты сказал, что в первый раз в этом краю? Да погоди-ка,
брат, мы, кажется, с тобой старые знакомые.
Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал? Так, так, я тебя узнаю. Да ведь ты и Серебряного-то из тюрьмы увел. Как же это, божий человек, ты прозрел с того времени? Куда на богомолье ходил? К каким мощам прикладывался?