Неточные совпадения
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным
братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней
не больше года тому назад.
Он клял себя, что
не отвечал целым океаном любви на отданную ему одному жизнь, что
не окружил ее оградой нежности отца,
брата, мужа, дал дохнуть на нее
не только ветру, но и смерти.
— Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и
не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница. Да войди сюда,
не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это
не чужой —
брат.
— Это еще что за «Васильевна» такая? Ты разве разлюбил ее? Марфенька — а
не Марфа Васильевна! Этак ты и меня в Татьяны Марковны пожалуешь! Поцелуйтесь: вы
брат и сестра.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. —
Не надоедай же пустяками
брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
— Сами же давеча… сказали, — говорила она сердито, — что он нам
не чужой, а
брат, и велели поцеловаться с ним; а
брат может все подарить.
А между тем он поддавался неге ее ласк, и ответные его ласки были
не ласки
брата, а нежнее; в поцелуй прокрадывался какой-то страстный змей…
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что
брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать,
не рассказавши. Собиралась
не раз, да
не знала, с чего начать.
Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но
не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
— Ну, я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли. И бабушка поколебалась, но окончательно
не решилась, ждет — кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра от
брата?
— Вы даже
не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть на меня этими «жадными» глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий
брат? Нет, вы
не гонялись бы за мной,
не дулись бы на меня по целым дням без причины,
не подсматривали бы, как шпион, и
не посягали бы на мой покой и свободу! Скажите, чем я подала вам повод смотреть на меня иначе, нежели как бы смотрели вы на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты
не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как
брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Скачут они везде без толку и сами
не сладят с длинными,
не по росту, безобразными лапами;
не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного
брата, если попадется в зубы.
— Ну,
брат, Иван Петрович: всю воду в решете
не переносишь… — заметил Тычков.
Он добился, что она стала звать его
братом, а
не кузеном, но на ты
не переходила, говоря, что ты, само по себе, без всяких прав, уполномочивает на многое, чего той или другой стороне иногда
не хочется, порождает короткость, даже иногда стесняет ненужной, и часто
не разделенной другой стороной, дружбой.
— Я настолько «мудра»,
брат, чтоб отличить белое от черного, и я с удовольствием говорю с вами. Если вам
не скучно, приходите сегодня вечером опять ко мне или в сад: мы будем продолжать…
«Упросите, умолите вашего
брата — он вас обожает, о,
не защищайтесь — я заметила его страстные взгляды…
—
Не могу же я принести вам этой «жертвы»,
брат: умереть!
— Послушайте,
брат:
не играете ли вы со мной в какую-то тонкую игру?
— Вы
не только эгоист, но вы и деспот,
брат: я лишь открыла рот, сказала, что люблю — чтоб испытать вас, а вы — посмотрите, что с вами сделалось: грозно сдвинули брови и приступили к допросу. Вы, развитой ум, homme blase, grand coeur, [человек многоопытный, великодушный (фр.).] рыцарь свободы — стыдитесь! Нет, я вижу, вы
не годитесь и в друзья! Ну, если я люблю, — решительно прибавила она, понижая голос и закрывая окно, — тогда что?
— Странная просьба,
брат, дать горячку! Я
не верю страсти — что такое страсть? Счастье, говорят, в глубокой, сильной любви…
— Да, да, помню. Нет,
брат, память у меня
не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом
не думала, мне в голову
не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
— Смотрите,
брат, теперь и вы в экстазе!
Не раскайтесь после, если я приму…
— Может быть,
брат, я
не понимаю Дон-Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я
не разделяю ее?
— Да, с
братией. У меня все новое есть. Только вы
не показывайте там бабушке или тупоумным вашим гостям. Я хотя и
не знаю вас, а верю, что вы
не связываетесь с ними…
—
Брат задержал, — сказала она, поглядев на часы. — Впрочем, я только четверть часа опоздала. Ну, что вы? ничего
не случилось нового?
— Какой-то сухости, даже злости ко всему, кроме себя.
Брат не рисовался совсем, он даже
не сказал мне. Вы
не хотите оценить доброй услуги.
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как
брат с сестрой, а теперь… я
не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Через день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от Веры с несколькими ласковыми словами. Выражения: «милый
брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой
не хотят дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.
Не как „сорок тысяч
братьев“, — мало отпустил Шекспир, — а как все люди вместе.
«Слезами и сердцем, а
не пером благодарю вас, милый, милый
брат, — получил он ответ с той стороны, —
не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми
не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Это
не чужой угол, Леонтий, мы с тобой
братья. Наше родство сильнее родства крови…
— Вы сами выбрали эту роль,
брат… — кротко возразила она, склоняя лицо вниз. — Вы просили
не удалять вас…
—
Не сердитесь,
брат, подите сюда! Я
не затем удержала вас, чтоб оскорблять, — нет! — шептала она, призывая его к себе… — Подите сюда, ко мне.
— Как это вы до Фейербаха с
братией не дошли… до социалистов и материалистов!..
—
Не спрашивайте меня,
брат. Я
не могу сказать всего. Сказала бы все и бабушке, и вам… и скажу когда-нибудь…. когда пройдет… а теперь пока
не могу…
—
Брат! вы великодушны, Вера
не забудет этого! — сказала она и, взвизгнув от радости, как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.
— Оставим все это… после, после… А теперь я потребую от тебя, как от друга и
брата, помощи, важной услуги… Ты
не откажешь!..
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово
брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я
не приму ее.
Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я
не стану слушать: это мое последнее слово!
— Я как-нибудь, через
брата, или соберусь с силами и сама отвечу на эти письма, дам понять, в каком я положении, отниму всякие надежды на свидание. А теперь мне нужно пока дать ему знать только, чтоб он
не ходил в беседку и
не ждал напрасно…
— Я устала,
брат… я
не в силах, едва хожу… И холодно мне; у тебя здесь свежо…
— Правда, Иван Иванович. Если у меня отнимут вас троих, бабушку, вас и
брата Бориса, — я
не переживу своего одиночества.
—
Брат, — сказала она, — ты рисуешь мне
не Ивана Ивановича: я знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего то, что сам
не подозреваешь, что выходит недурно и твой собственный портрет. И меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже понимает и любит, и все здесь…
Одна Вера ничего этого
не знала,
не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего
брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая —
не дьявольской заманкой,
не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов,
братьев, мужей и… друзей ваших!
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти
не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к
брату. За завтраком никто ничего
не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.