Неточные совпадения
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности
того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И
вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за
тем пробормотал...
Первая половина пророчества исполнилась; но что могли означать таинственные слова: «наседка — кудах-тах-тах, да поздно будет»? —
вот об этом-то и задумывалась Арина Петровна, взглядывая из-под руки на Порфишу, покуда
тот сидел в своем углу и смотрел на нее своим загадочным взглядом.
Вот этого-то именно и боялась Арина Петровна, это-то именно и составляло суть
того неясного представления, которое бессознательно тревожило ее.
— Будут.
Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец!
Вот Павел-брат —
тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет —
вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма!
вот кабы я богат был!
— Ничего, и колбасы поедим. Походом шли — не
то едали.
Вот папенька рассказывал: англичанин с англичанином об заклад побился, что дохлую кошку съест — и съел!
— Понимаю… служивому на табак… благодарю! А что касается до
того… заест она меня, друг любезный!
вот помяни мое слово — заест!
И
вот теперь ему предстояла расплата за
тот угар, в котором бесследно потонуло его прошлое.
— Ишь пропасть какая деньжищ! — восклицал он, — и все-то к ней в хайло уйдут! нет
того, чтоб сыну пачечку уделить! на, мол, сын мой, в горести находящийся!
вот тебе на вино и на табак!
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А
то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка;
вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так
тому и быть!
И
вот теперь он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом он совсем не думал о
том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал только, привезет ли ему брат Павел табаку и сколько именно.
— Если вы позволите мне, милый друг маменька, выразить мое мнение, — сказал он, —
то вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям, слепо следовать указаниям их, покоить их в старости —
вот и все.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь,
то приходится мне уж собственным судом его судить. И
вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице!
Вот кабы ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы ты и говядинку и телятинку, а не
то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат, я говорю?
Вон и еще облако подальше: и давеча оно громадным косматым комом висело над соседней деревней Нагловкой и, казалось, угрожало задушить ее — и теперь
тем же косматым комом на
том же месте висит, а лапы книзу протянуло, словно вот-вот спрыгнуть хочет.
Несколько раз просил он через бурмистра, чтоб прислали ему сапоги и полушубок, но получил ответ, что сапогов для него не припасено, а
вот наступят заморозки,
то будут ему выданы валенки.
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на
то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем!
Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— А ежели ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или
вот хоть бы и винца — ну, захотелось тебе винца, ну, и Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А
то на-тко: у раба попросить не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— Все одно и
то же-с.
Вот как выздоровею, говорит, непременно и духовную и векселя напишу.
И
вот, в
ту самую минуту, когда капитал Арины Петровны до
того умалился, что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с него, Иудушка, при самом почтительном письме, прислал ей целый тюк форм счетоводства, которые должны были служить для нее руководством на будущее время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье был особенный счет приблизительно следующего содержания...
— Так вы тбк и говорите, что Божья воля! А
то «вообще» —
вот какое объяснение нашли!
— Так и будет кружить, как кружат. Или
вот Порфишка-кровопивец: наймет адвоката, а
тот и будет тебе повестку за повесткой присылать!
Оба замолкли на минуту. Арине Петровне хотелось сказать что-то, но для
того, чтоб сказать, нужно было разговаривать.
Вот этого-то именно разговора и не могла она никогда найти, когда была с глазу на глаз с Павлом Владимирычем.
— А
вот хоть бы насчет
того, если ты не желаешь, чтоб брату именье твое осталось…
Вот и гроб опустили в землю; «прррощай, брат!» — восклицает Иудушка, подергивая губами, закатывая глаза и стараясь придать своему голосу ноту горести, и вслед за
тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то не забудьте в дом взять! да на чистенькую скатертцу поставьте… братца опять в доме помянуть!
— Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе — и
тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду!
Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим, как время пройдет!
— Не сделал? ну, и
тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я
вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ах, бедный ты, бедный! как же это ты так?
Вот они, сироты — и
то, чай, знают!
— Нет, маменька, я не об
том. Я об прозорливости; прозорливость, говорят, человеку дана; который человек умирает — всегда
тот зараньше чувствует.
Вот грешникам —
тем в этом утешенье отказано.
— Против всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно. А с
тех пор как по науке начали жить — словно
вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
— А
вот католики, — продолжает Иудушка, переставая есть, — так
те хотя бессмертия души и не отвергают, но, взамен
того, говорят, будто бы душа не прямо в ад или в рай попадает, а на некоторое время… в среднее какое-то место поступает.
Марковна возилась в девичьей несколько долее и все что-то бормотала, кого-то ругала; но
вот наконец и она притихла, и через минуту уж слышно, как она поочередно
то храпит,
то бредит.
— Ну,
вот за это спасибо! И Бог тебя, милый дружок, будет любить за
то, что мать на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда я икорку любила, —
вот и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
Вот от этих-то нежелательных возникновений и вопросов и оберегает дирижирующие классы французского общества
то систематическое лицемерие, которое, не довольствуясь почвою обычая, переходит на почву легальности и из простой черты нравов становится законом, имеющим характер принудительный.
— И я про
то же говорю. Коли захочет Бог — замерзнет человек, не захочет — жив останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная — все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была —
вот она и не достигла.
— То-то
вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и так прикинем, и этак примерим, а Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?
— И
то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные;
вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
— Этого не помню. Вообще знаю, что были яблоки хорошие, а чтобы такие были, в тарелку величиной, — этого не помню.
Вот карася в двадцать фунтов в дубровинском пруде в
ту коронацию изловили — это точно что было.
— Нет еще, и письмо-то вчера только получила; с
тем и поехала к вам, чтобы показать, да
вот за
тем да за сем чуть было не позабыла.
Арина Петровна сидит в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она все
ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть, да
вот и опять, нет-нет, возьмет да и раскроется на
той же странице.
Тем не менее она понимает, что подобная встреча между отцом и сыном не обещает ничего хорошего, и потому считает долгом вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.
Вот он и приехал, да, вместо
того чтоб закалить себя и быть готовым перенести все, чуть было с первого шагу не разругался с отцом.
Но он, вместо
того чтобы сразу поступить таким образом,довел дело до
того, что поступок его стал всем известен, — и
вот его отпустили на определенный срок с
тем, чтобы в течение его растрата была непременно пополнена.
— Зудит! именно зудит! — вертелось у нее в голове, —
вот и тогда он так же зудел! и как это я в
то время не поняла!
— Это я, маменька, — сказал он, — что это как вы развинтились сегодня! ах-ах-ах! Ту-то мне нынче не спалось; всю ночь
вот так и поталкивало: дай, думаю, проведаю, как-то погорелковские друзья поживают! Утром сегодня встал, сейчас это кибиточку, парочку лошадушек — и
вот он-он!
— То-то, что не из-за трех тысяч. Это нам так кажется, что из-за трех тысяч —
вот мы и твердим: три тысячи! три тысячи! А Бог…
— То-то «кажется»! Нам всегда «кажется», а посмотришь да поглядишь — и тут кривйнько, и там гниленько…
Вот так-то мы и об чужих состояниях понятия себе составляем: «кажется»! все «кажется»! А впрочем, хорошенькая у вас усадьбица; преудобно вас покойница маменька устроила, немало даже из собственных средств на усадьбу употребила… Ну, да ведь сиротам не грех и помочь!
—
Вот лошадь в Погорелке есть, лысенькая такая — ну, об этой верного сказать не могу. Кажется, будто бы маменькина лошадь, а впрочем — не знаю! А чего не знаю, об
том и говорить не могу!
— Ну,
вот видишь! и поросеночек есть! Всего, значит, чего душенька захочет,
того и проси! Так-то!
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит!
Вот Любиньке —
той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да
вот я тебя еще что спрошу: ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
— То-то
вот и есть. Как нужно, так «вы меня поруководите, дядя!», а не нужно — так и скучно у дяди, и поскорее бы от него уехать! Что, небось, неправда?