Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада,
самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на
самый городок, на идущие
по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Сама хозяйка, женщина уже лет за пятьдесят, вдова александровского генерал-адъютанта, Александра Григорьевна Абреева, — совершенная блондинка, с лицом холодным и малоподвижным, —
по тогдашней моде в буклях, в щеголеватом капоте-распашонке, в вышитой юбке, сидела и вязала бисерный шнурок.
Феномен этот — мой сосед
по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна,
по самолюбию своему, не только
сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
При этом ему невольно припомнилось, как его
самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом
сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя
по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Егеря, впрочем, когда тот пришел, Павел сейчас же
сам узнал
по патронташу, повешенному через плечо, и
по ружью в руке.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу.
По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но
сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала
по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая
сам с собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в
самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем
сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча:
по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной:
по какому-то врожденному и непреодолимому для него
самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Жена у него была женщина уже не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести;
по рождению своему, княгиня принадлежала к
самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
Разумов сейчас же вскочил. Он еще
по гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то есть каждый класс математики он должен был стоять на коленях до
самой весны, когда птицы прилетят.
В учителя он себе выбрал,
по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже
сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей,
по фамилии Живин, который прослушивал его иногда
по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя,
по преимуществу, за притворство его, — за желание представить из себя какого-то аскета, тогда как на
самом деле было совсем не то!
— Я сейчас же пойду! — сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с тем,
по какому-то необъяснимому для него
самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а
сама ее везти не может, —
по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а
по здешним дорогам и жива бы не доехала…
Нет сомнения, что ландшафт этот принадлежал к
самым обыкновенным речным русским видам, но тем не менее Павлу,
по настоящим его чувствованиям, он показался райским.
Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же
сам переписал, и как только
по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел.
Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил
по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
«Неужели это, шельмец, он все
сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он
по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него же.
Полковник
по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше
сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во весь голос...
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество:
самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Мари в
самом деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда
по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
Николаю Силычу
самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился
по своим знаниям, а
по его строптивому и беспокойному характеру.
— Нельзя-с! — повторил Силантий. — Позвольте-с, я доложу, — прибавил он и, как бы
сам не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал
по дому.
— Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала
по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, — говорила m-me Фатеева, но
сама, как видно, думала в это время совсем об другом.
— Да, он всегда желал этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. — начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда
сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы — я, он, Клеопатра Петровна —
по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши,
по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
—
Сама Мари, разумеется… Она в этом случае, я не знаю, какая-то нерешительная, что ли, стыдливая: какого труда, я думаю, ей стоило
самой себе признаться в этом чувстве!.. А по-моему, если полюбила человека — не только уж жениха, а и так называемою преступною любовью — что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!..
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до
самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним
по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в
самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для
самой себя, берегла, как бог знает что.
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и
самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
— Она там
сама делай — что хочет, — начала снова Анна Гавриловна, — никто ее не судит, а других,
по крайней мере, своим мерзким языком не марай.
По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в
самом деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому,
по преимуществу, хотел себя оградить с этой стороны.
— Что за вздор такой! — произнес с улыбкой Салов, а
сам между тем встал и начал ходить
по комнате.
— Да, и тут замечательно то, что,
по собранным справкам, она ему надавала до полфунта мышьяку, а при анатомировании нашли
самый вздор, который мог к нему войти в кровь при вдыхании, как железозаводчику.
— Ну, вот этого мы и
сами не знаем — как, — отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то
по хозяйству, начал объяснять. — Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец
по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то,
по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в
самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и все почти — в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.
По простоте деревенских нравов, хозяйка никого никому не представляла. Девица, впрочем,
сама присела Павлу и, как кажется, устремила на него при этом довольно внимательный взгляд.
— Что же я, господа, вас не угощаю!.. — воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что
сам он,
по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.
— Где, папаша? — спросил Павел и, взглянув
по указанию полковника, в
самом деле увидел, что
по едва заметной вдали дороге движется какая-то черная масса.
И все это Иван говорил таким тоном, как будто бы и в
самом деле знал дорогу. Миновали, таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали в Зенковский лес. Название, что дорога в нем была грязная, оказалось слишком слабым: она была адски непроходимая, вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью было
по ней совершенно невозможно: надо было двигаться шаг за шагом!
— Совершенно справедливо, все они — дрянь! — подтвердил Павел и вскоре после того,
по поводу своей новой, как
сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне
по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из
самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали
по сторонам;
самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
Но как — он и
сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.
— «Посмотрите, — продолжал он рассуждать
сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в
самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста
по характеру, и только невежественна до последней степени!..»
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как
сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же
самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма,
по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
— Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала — говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты
по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты
сам очень немного получаешь.
Он говорил, что сделает это; но как сделает — и
сам еще не придумал; а между тем,
по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал.