Неточные совпадения
— Иван Семеныч, брось ты свою соску ради истинного Христа… Мутит и без тебя.
Вот садись тут, а
то бродишь перед глазами, как маятник.
— Кто рано встает,
тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить…
Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош.
Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо
того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
— Одною рукой за волосья, а другою в зубы, —
вот тебе и будет твой сын, а
то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала
та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму
вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь на старика. —
Вот ледачи люди… выворотни проклятущи…
Та я жь не отдам Федорку: помру, а не отдам!
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук,
то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду.
Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
— Ах, Нюрочка, Нюрочка, кто это тебя по бабьи-то чешет?.. — ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. — У деушки одна коса бывает.
Вот так!.. Не верти головкой, а
то баушка рассердится…
— То-то
вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
— Куды ни пошевелись, все купляй…
Вот какая наша земля, да и
та не наша, а господская. Теперь опять так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
— То-то
вот и оно-то, што в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. — Земля в орде новая, травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все к нам на заводы с
той стороны везут, а мы, этово-тово, деньги им травим.
Вот подойдет осень, и пойдет народ опять в кабалу к Устюжанинову, а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются к пятидесяти годам, а про баб и говорить нечего, — которая пошла на фабрику,
та и пропала.
Этой уж некуда было ехать, да и незачем:
вот бы сенца поставить для коровы — и
то вперед.
Филипп Чеботарев наблюдал их с тайною завистью:
вот бы ему хоть одного сына в семью, а
то с девками недалеко уедешь.
— И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу…
Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без
того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
— А
вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот не жених,
тот не жених, а красота-то и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
— И
то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. —
Вот што, Таисья, зажился я у тебя, а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то, а
то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а
вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
—
Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а
того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только и народец, эти куренные… Всегда на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков человек через курень проехал, да куда, да зачем. Только
вот другой дороги в скиты нет… Диви бы мочегане на смех подымали, а
то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене...
— Ты
вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее
вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа,
тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
— Що я вам кажу? — тянет Коваль точно сквозь сон. — А
то я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну… Пусто бы этой орде было!
Вот што я вам кажу… Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому… Пранцеватый народ в орде.
Старая, поглупевшая от голода и болезней Мавра пилила несчастную Наташку походя и в утешение себе думала о
том, что
вот выпустят Окулка из острога и тогда все будет другое.
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто думала о
том, что
вот есть же богатые семьи, где робят одни мужики, а бабы остаются только для разной домашности.
— А сама виновата, — подтягивал Антип. — Ежели которая девка себя не соблюдает, так ее на части живую разрезать…
Вот это какое дело!.. Завсегда девка должна себя соблюдать, на
то и званье у ней такое: девка.
Вот когда пригодились хоть отчасти
те знания, которые были приобретены Мухиным за границей, хотя за сорок лет много воды утекло, и заводская крупная промышленность за это время успела шагнуть далеко.
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше,
тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати,
вот что… Проект-то у тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а только напрасно ты не показал мне его раньше.
—
Вот я
то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А
вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не
то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
— Это ты верно… Конешно, как не жаль добра: тоже горбом, этово-тово, добро-то наживали. А только нам не способно оставаться-то здесь… все купляй… Там, в орде, сторона вольная, земли сколько хошь… Опять и
то сказать, што пригнали нас сюда безо всего, да, слава богу,
вот живы остались. Бог даст, и там управимся.
— Так, так… — говорил Лука Назарыч, покачивая головой. —
Вот и твой брат Мосей
то же самое говорит. Может, вы с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал на Ключевском?
— Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач…
Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я ушел бы с спокойным сердцем… А
то Палач!
— Ах, какое дело!.. — повторял время от времени сам Груздев. — Разве так можно с людьми поступать?..
Вот у меня сколько на службе приказчиков… Ежели человек смышленый и не вороватый, так я им дорожу. Берегу его, а не
то чтобы, например, в шею.
— Так… Я думаю
вот о чем, папа: если бы я была мальчиком,
то…
— Совсем мужик решился ума, — толковали соседки по своим заугольям. — А все его
та, змея-то, Аграфена, испортила… Поди, напоила его каким-нибудь приворотным зельем,
вот он и озверел. Кержанки на это дошлые, анафемы… Извела мужика, а сама улепетнула в скиты грех хоронить. Разорвать бы ее на мелкие части…
—
Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня…
То за вихры поймает,
то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Я?.. Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с
тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то
тьма…
Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко,
вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а
то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
— Да ты што с ней разговариваешь-то? — накинулась мать Енафа. — Ее надо в воду бросить —
вот и весь разговор… Ишь, точно окаменела вся!.. Огнем ее палить, на мелкие части изрезать… Уж пытала я ее усовещивать да молить, так куды, приступу нет! Обошел ее
тот, змей-то…
Ты
вот все вызнала, живучи в скитах, а
то тебе неизвестно, что домашнюю беду в люди не носят.
Молода еще, голубушка, концы хоронить не умеешь, а
вот я тебе скажу побольше
того, што ты и сама знаешь.
— А из-за кого мы всю ночь пропустили? — жаловалась мать Енафа упавшим голосом. —
Вот из-за нее: уперлась, и конец
тому делу.
— Обнакновенно… Да ты чего, этово-тово, зубы-то скалишь, шишига? Тебе дело говорят…
Вот и Мосей
то же скажет.
—
Вот она где… — шепотом говорил Артем, срывая с убитого кожаную сумку, которую
тот носил под рубахой.
— Купчихой буду, Нюрочка… Слава богу,
вот и Палача выгнали, а вы опять в старое гнездышко. Какая вы большая, барышня, стали… Совсем невеста. Ужо,
того гляди, жених подкатит…
— Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. —
Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы тебя не стеснять… Ну, ты и живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а
то и ко мне милости просим. Найдем и тебе уголок потеплее. Нам-то с Домной двоим не на пасынков копить. Так я говорю, родитель?
—
Вот ужо самоварчик поставлю, родимый мой, а
то, может, водочки хочешь с дороги? — угощала Таисья.