Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на
ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что
вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку.
В
то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось
тем, что я —
вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру,
то к чему бы, кажется, и писать записки?
Вот в это-то время, незадолго до их приезда, я кончил мой первый роман,
тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, как новичок, сначала не знал, куда его сунуть.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо
того вдруг такие будни и все такое известное —
вот точь-в-точь как
то самое, что обыкновенно кругом совершается.
— Гм!
вот она какая восторженная, — проговорил старик, пораженный поступком дочери, — это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный порыв! Она добрая девушка… — бормотал он, смотря вскользь на жену, как будто желая оправдать Наташу, а вместе с
тем почему-то желая оправдать и меня.
Вот именно за
то и люблю, что понятнее!
Ну, положим, хоть и писатель; а я
вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за
то, что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
И
вот, помню, сидел я перед стариком, молчал и доламывал рассеянной рукой и без
того уже обломанные поля моей шляпы; сидел и ждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа.
— Ну да; сходи; а к
тому ж и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, — мать правду говорит.
Вот Ваня тебя и проводит.
Он
вот поклянется тебе, да в
тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
По мере
того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка. И
вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Я-то
вот через Матрену много узнаю, а
та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны, что у князя в доме проживает… ну, да ведь ты сам знаешь.
Ну, так
вот что тут: денежки, миллионы, а
то что — очаровательная!
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и
вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно
тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть… Но когда ты улыбаешься, точно в
то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце.
Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них было сделано?
— Довольно бы
того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А
то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить.
Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил.
То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию;
вот какой тон!
Дело в
том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так
вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К
тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится…
Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Да уж так-с… А ему
вот (он кивнул на товарища) на прошлой неделе, через
того самого Митрошку-с, в неприличном месте рожу в сметане вымазали-с… кхи!
Вот что, Ваня, верь одному: Маслобоев хоть и сбился с дороги, но сердце в нем
то же осталось, а обстоятельства только переменились.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но
вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета,
тем более что ты в этих делах мастак.
—
Вот видишь, старый приятель, наведывайся сколько хочешь. Сказки я умею рассказывать, но ведь до известных пределов, — понимаешь? Не
то кредит и честь потеряешь, деловую
то есть, ну и так далее.
— Послушай, Ваня, а ведь так всегда бывает, что
вот если сначала человек не понравится,
то уж это почти признак, что он непременно понравится потом. По крайней мере, так всегда бывало со мною.
— Дай бог так, Наташа. К
тому же
вот мое мнение, и окончательное: я все перебрал и вывел, что хоть князь, может быть, и иезуитничает, но соглашается он на ваш брак вправду и серьезно.
А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски
то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло, как
вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к
тем старикам. А
то стеснит она тебя только. Да
вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
— Это мой веник. Я его сама сюда принесла. Я и дедушке здесь пол мела. А веник
вот тут, под печкой с
того времени и лежал.
—
Вот видишь, Елена,
вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и
вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так,
то это стыдно, Елена.
Князь вас обидел, публично заподозрил вас в низком побуждении обманом породниться с его княжеским домом, и
вот вы теперь рассуждаете: если она сама откажет им теперь, после формального предложения с их стороны,
то, разумеется, это будет самым полным и явным опровержением прежней клеветы.
— Да (и старик покраснел и опустил глаза); смотрю я, брат, на твою квартиру… на твои обстоятельства… и как подумаю, что у тебя могут быть другие экстренные траты (и именно теперь могут быть),
то…
вот, брат, сто пятьдесят рублей, на первый случай…
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. —
Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но
вот вам пример: любит без памяти, а помещает
ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба не было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она будет его женой…
—
Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за
то, что он забыл меня; ни одного наставления. Я именно хочу встретить его так, как будто ничего между нами не было, чтоб он и заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы мне такое слово?
«Не был, стало быть, непременно что-нибудь помешало, а не
то что разлюбил», —
вот как будет думать моя Наташа!
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати,
то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну,
вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
— Я говорю, — настойчиво перебила Наташа, — вы спросили себя в
тот вечер: «Что теперь делать?» — и решили: позволить ему жениться на мне, не в самом деле, а только так, на словах,чтоб только его успокоить. Срок свадьбы, думали вы, можно отдалять сколько угодно; а между
тем новая любовь началась; вы это заметили. И
вот на этом-то начале новой любви вы все и основали.
— Могу ль я винить, — отвечал он с горьким чувством, — когда сам всему причиной и во всем виноват? Это я довел тебя до такого гнева, а ты в гневе и его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а я не стою
того. Надо было сыскать виноватого,
вот ты и подумала, что он. А он, право, право, не виноват! — воскликнул Алеша, одушевляясь. — И с
тем ли он приезжал сюда!
Того ли ожидал!
И когда я воображал себе это, мне вдруг подумалось:
вот я на одно мгновение буду просить тебя у бога, а между
тем была же ты со мною шесть месяцев и в эти шесть месяцев сколько раз мы поссорились, сколько дней мы не говорили друг с другом!
Целый год думала:
вот придет гость, настоящий гость, мы все это и покажем, и угостим: и люди похвалят, и самим любо будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит
того; ему бы все в грязном ходить.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «
Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на
том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь,
то все наши корабли потонут.
Вот и все; кроме разве
того, что эта сиротка возбудила во мне жалость, да, кроме
того, она и говорить со мной не хотела, как будто сердилась.
Вот это-то и есть
то важное дело; прямо объясняю.
Ну,
вот, например, расскажу тебе одно его дельце, разумеется без мест, без городов, без лиц,
то есть без календарской точности.
— Мало ли о чем, — отвечала она серьезно. —
Вот хоть бы о
том, правду ли он рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда он ее в такое время оставляет одну? Ну, можно ли так поступать, как он? Ну, зачем ты теперь здесь, скажи, пожалуйста?
— Если необходимость,
то я сейчас же… чего же тут сердиться. Я только на минуточку к Левиньке, а там тотчас и к ней.
Вот что, Иван Петрович, — продолжал он, взяв свою шляпу, — вы знаете, что отец хочет отказаться от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.
— В нем лжи нет, — отвечала она, подумав, — и когда он посмотрит прямо в глаза и что-нибудь говорит мне при этом,
то мне это очень нравится… Послушайте, Иван Петрович,
вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы мужчина; хорошо ли я это делаю или нет?
— То-то. Разумеется, что же тут такого? А
вот они (она указала глазами на группу, сидевшую за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это нехорошо. Правы они или нет?
—
Вот что, друг мой, уж один
тот глупый вечер, помните, у Наташи, доконал меня окончательно.
Ну так когда он сходил с ума,
то вот что выдумал для своего удовольствия: он раздевался у себя дома, совершенно, как Адам, оставлял на себе одну обувь, накидывал на себя широкий плащ до пят, закатывался в него и с важной, величественной миной выходил на улицу.
Он зафилософствовался до
того, что разрушил все, все, даже законность всех нормальных и естественных обязанностей человеческих, и дошел до
того, что ничего у него не осталось; остался в итоге нуль,
вот он и провозгласил, что в жизни самое лучшее — синильная кислота.