Неточные совпадения
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня и сама обанкрутится, потому
тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность…
вот они все, стало быть, и на бобах завтра без моих-то денег…
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до
того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
И так-то
вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
— Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер в раздумье. —
Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а
то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.
А ну как
тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, —
вот и подозрение, или, по крайней мере, случай к подозрению.
«Так, верно,
те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но
вот уже и близко,
вот и дом,
вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Но
вот и четвертый этаж,
вот и дверь,
вот и квартира напротив;
та пустая.
Наконец,
вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к
тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до
того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
— Это уж не наше дело. А к нам
вот поступило ко взысканию просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад
тому девять месяцев, а от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою к надворному советнику Чебарову, мы и приглашаем вас посему к отзыву.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель,
то бишь студент, бывший
то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Вот толпа расходится с лестниц по квартирам, — ахают, спорят, перекликаются,
то возвышая речь до крику,
то понижая до шепоту.
— А
вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о
том уведомление получили. Изволите знать-с?
То-то
вот и есть: честный и чувствительный человек откровенничает, а деловой человек слушает да ест, а потом и съест.
Вот и уступила она сей векселек, якобы уплатою, сему Чебарову, а
тот формально и потребовал, не сконфузился.
Правда,
вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до
того затерся и загрязнился с
тех пор, что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.
— Гм! — сказал
тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу!
Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
— Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите,
вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье.
Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне
того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не
то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет,
то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили!
Вот ведь их логика.
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул
тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это
вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь
вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь не назло, «а по всей
то есь любови, играючи», говорю,
вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил,
вот, по старухиному-то делу.
Нет, и это не
то: «показание даю, а вы снимаете» —
вот как!
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь!
Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет?
То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так вас
вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
Я
вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и говоря опять шепотом, так что
тот даже вздрогнул на этот раз.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У
того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл
тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан
вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю,
вот тут…
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а
то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я
то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще…
вот и беда.
—
Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а
то он умрет до больницы-то…
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, —
то тотчас спросила: «Не
та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо;
вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а
то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, —
вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И
то простила!
Вот тут… двадцать рублей, кажется, — и если это может послужить вам в помощь,
то… я… одним словом, я зайду, — я непременно зайду… я, может быть, еще завтра зайду…
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на
то, что «
вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в
тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
—
Вот и ваши нумера, и уж
тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал!
Ну да, черт, не в
том дело, а
вот в чем: ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне:
вот вам случай познакомиться покороче!
Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну,
вот точно ты умер, а в
то же время и жив, обе выгоды разом!
В вине — правда, и правда-то
вот вся и высказалась, «
то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца высказалась»!
— Так
вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы,
то есть, поймите меня, как бы это вам сказать,
то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
—
Вот в чем дело, — заторопилась
та, как будто с нее гору сняли позволением сообщить свое горе.
Вместо
того пришла сегодня поутру от него
вот эта записка…
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а
вот поди: зачем я
то делал, да туда ходил, да
то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.
— Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь иль нет, как вошла она, я в
ту же минуту и подумала, что тут-то
вот главное-то и сидит…
—
То есть не
то чтобы… видишь, в последнее время,
вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам,
то сказал: «Как жаль!» Я и заключил…
то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я,
вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…
— Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в
том же смысле, что
вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…
— Ну
вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а
то все двадцать пять так и отвалил!
— Ну, а действительно-то гениальные, — нахмурясь, спросил Разумихин, —
вот те-то, которым резать-то право дано,
те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?
— Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, — ведь уж быть
того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, — ну хоть на капельку, — тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, — в вашем
то есть смысле-с… Ведь так-с?
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с,
вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны,
то есть без предрассудков-то, а здраво судя?