Неточные совпадения
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а
вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а
тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Между
тем наблюдал за другими:
вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону.
«
Вот какое различие бывает во взглядах на один и
тот же предмет!» — подумал я в
ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя.
Я перезнакомился со всеми, и
вот с
тех пор до сей минуты — как дома.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден,
вот,
вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
До паров еще, пожалуй, можно бы не
то что гордиться, а забавляться сознанием, что вот-де дошли же до
того, что плаваем по морю с попутным ветром.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и
вот тут-то встречалось множество поводов обязать
того, другого, вспомнить, что один любит такое-то блюдо, а другой не любит и т. п.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы,
то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и
вот теперь воротился сюда.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что
вот таким-то законом для
той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь сидел там с
тем, с другим, с
той, другой…
«А
вот что около меня!» — добавил я, боязливо и вопросительно поглядывая
то на валы, которые поднимались около моих плеч и локтей и выше головы,
то вдаль, стараясь угадать, приветнее ли и светлее ли других огней блеснут два фонаря на русском фрегате?
Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством,
то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке!
И
вот к концу года выходит вовсе не
тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб был еще на корню…
Теперь это повторяется здесь каждые полчаса, и
вот третьи сутки мы лавируем в канале, где дорога неширока:
того и гляди прижмет к французскому берегу, а там мели да мели.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? —
вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А
вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в
ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
«Успеешь, ваше высокоблагородие, — отвечал он, —
вот — на, прежде умойся!» Я боялся улыбнуться: мне жаль было портить это костромское простодушие европейской цивилизацией,
тем более что мы уже и вышли из Европы и подходили… к Костроме, в своем роде.
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и
вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас,
то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в
том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный.
Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Вот Азия, мир праотца Адама,
Вот юная Колумбова земля!
И ты свершишь плавучие наезды
В
те древние и новые места,
Где в небесах другие блещут звезды,
Где свет лиет созвездие Креста…
Вот что: из темной комнаты буфета в светлые сени выходило большое окно; в нем, как в рамке, вставлена была прекрасная картинка: хорошенькая девушка, родственница m-rs Welch, Кэролейн,
то есть Каролина,
та самая, которую мы встретили на лестнице.
«А
вот, — отвечал он, указывая на
то место, где я стоял, — вы теперь стоите в реке: это все река».
А они подали три-четыре бутылки и четыре стакана: «
Вот это фронтиньяк, это ривезальт», — говорили они, наливая
то того,
то другого вина, и я нашел в одном сходство с chambertin: вино было точно из бургундских лоз.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на
том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж
вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Встречаешь европейца и видишь, что он приехал сюда на самое короткое время, для крайней надобности; даже у
того, кто живет тут лет десять, написано на лице: «Только крайность заставляет меня томиться здесь, а
то вот при первой возможности уеду».
Но
вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы
то на правый,
то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Вот шлюпка затрещала на боканцах; двое-трое, в
том числе, кажется, и я, быстро двинулись из
того угла в другой.
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и пришли, да
вот не можем добиться ответа. Чиновники говорят, что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а
тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из страха, что
вот сейчас,
того гляди, гости нападут на них.
Вот идут по трапу и ступают на палубу, один за другим, и старые и молодые японцы, и об одной, и о двух шпагах, в черных и серых кофтах, с особенно тщательно причесанными затылками, с особенно чисто выбритыми лбами и бородой, — словом, молодец к молодцу: длиннолицые и круглолицые, самые смуглые, и изжелта, и посветлее, подслеповатые и с выпученными глазами,
то донельзя гладкие,
то до невозможности рябые.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о
том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да
вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках,
тьмы людей.
Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось, что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но
вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
Давно ли сарказмом отвечали японцы на совет голландского короля отворить ворота европейцам? Им приводили в пример китайцев, сказав, что
те пускали европейцев только в один порт, и
вот что из этого вышло: открытие пяти портов, торговые трактаты, отмена стеснений и т. п. «Этого бы не случилось с китайцами, — отвечали японцы, — если б они не пускали и в один порт».
Вот они теперь ссылаются на свои законы, обычаи, полагая, что этого довольно, что все это будет уважено безусловно, несмотря на
то что сами они не хотели знать и слышать о чужих законах и обычаях.
Вот как поговаривают нынче японцы! А давно ли они не боялись скрутить руки и ноги приезжим гостям? давно ли называли европейские правительства дерзкими за
то, что
те смели писать к ним?
«
Вот еще заметь эти две звезды и помни, как их зовут:
вот эту Венера, а
ту Юпитер».
Вот и сегодня
то же: бледно-зеленый, чудесный, фантастический колорит, в котором есть что-то грустное; чрез минуту зеленый цвет перешел в фиолетовый; в вышине несутся клочки бурых и палевых облаков, и наконец весь горизонт облит пурпуром и золотом — последние следы солнца; очень похоже на тропики.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что
вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о
том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в
ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах,
вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а
вот и простор, беспредельность, море!
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд,
то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют.
Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Вот что значит скука-то: заговоришься а propos des bottes [ни с
того, ни с сего — фр.].
Вот уж четвертый день ревет крепкий NW; у нас травят канат, шкуну взяли на бакштов,
то есть она держится за поданный с фрегата канат, как дитя за платье няньки.
Вот уже миновали знаки препинания,
то есть Седельные острова.
Вот несется полная, величавая, одна из
тех великолепных, драпирующихся в большую шаль, женщин с победоносной походкой, от которых невольно сторонишься.
Стол был заставлен блюдами. «Кому есть всю эту массу мяс, птиц, рыб?» —
вот вопрос, который представится каждому неангличанину и неамериканцу. Но надо знать, что в Англии и в Соединенных Штатах для слуг особенного стола не готовится; они едят
то же самое, что и господа, оттого нечего удивляться, что чуть не целые быки и бараны подаются на стол.
Вино у Каннингама, разумеется, было прекрасное; ему привозили из Европы. Вообще же в продаже в этих местах,
то есть в Сингапуре, Гонконге и Шанхае, вина никуда не годятся. Херес, мадера и портвейн сильно приправлены алкоголем, заглушающим нежный букет вин Пиренейского полуострова. Да их большею частью возят не оттуда, а с мыса Доброй Надежды. Шампанское идет из Америки и просто никуда не годится. Это американское шампанское свирепствует на Сандвичевых островах и
вот теперь проникло в Китай.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов,
то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И
вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
Мы между
тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом словом. «Попробуйте, — говорил мне вполголоса Посьет, — как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да
вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» — говорил он с гримасой.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их. В знак
того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «
Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
Сегодня мы ушли и
вот качаемся теперь в Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег. Одна природа да животная, хотя и своеобразная, жизнь, не наполнят человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для
того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее ни на что свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой жизни.
Часов с шести вечера вдруг заштилело, и мы вместо 11 и 12 узлов тащимся по 11/2 узла. Здесь мудреные места:
то буря, даже ураган,
то штиль. Почти все мореплаватели испытывали остановку на этом пути; а кто-то из наших от Баши до Манилы шел девять суток: это каких-нибудь четыреста пятьдесят миль. Нам остается миль триста. Мы думали было послезавтра прийти, а
вот…