Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

вздорный характер спорная территория

был бы товарищ ленин найдется и броневик

так пробудившись с похмелья являет свой лик история

разматывает клубок раскручивает маховик

где вращение там повторение где движение там инерция

где волнения там полиция где хор неизбежен разброд

все эта херня не стоит и ломаного сестерция

как говорил Юлий Цезарь, собираясь в последний поход

Очаровательные деревянные куклы святых,

нарядные, расписные, не хуже наших матрешек.

Сторонники Реформации в щепы рубили их,

а если бы кто купил — продали б за медный грошик.

Протестантизм — последнее прибежище торгашей,

так учил нас товарищ Вебер, а ему, конечно, виднее.

Капитализм с улыбкою до ушей, хоть веревки пришей,

не любит Церкви и всего, что связано с нею.

Взять хоть этих кукол, румяных, попирающих грех и гнев,

василиска и аспида, разумеется — льва и дракона,

этих смиренных воинов, этих бесполых дев

(вроде как статуя, а на деле — плоская, как икона),

этих грустных хранителей границ между злом и добром,

этих злобных демонов, корчащихся под каблуками.

Что вырезано резцом, легко изрубить топором,

легко истребить за час все то, что хранилось веками.

Херувим, который мог бы при случае стать мотыльком

и летать с цветка на цветок, питаясь чистым нектаром,

глядит на буржуазию, с набитым ее кошельком,

со спросом и предложением, никому не нужным и даром.

колодец во дворе и двухэтажный флигель

дым из печной трубы жар пышет от плиты

инфаркт или инсульт или иная гибель

твои расчеты здесь как дважды два просты

под слоем облаков небесное светило

движение свое скрывает от очей

как город постарел и как его скрутило

явился казнокрад считай что казначей

так кашкою дитя мамашу кормит с ложки

так продавец живет не зная что почем

ковры подметены на скатерти ни крошки

прижмись ко мне плечом прижмись ко мне плечом

заезжий пастернак с заезженным булатом

все что осталось нам от позапрошлых лет

весенний первый гром живет своим накатом

и всемогущий Бог летит среди планет

обломки чьих-то строк набор простых мелодий

из телика кричат одесская хатынь

поет псалмы кирилл ему вторит мефодий

старославянский гул бессмертен как латынь

я был мальчишкой тут носил костюм на вырост

слабеющий режим при встрече брал в зажим

кружилось все вокруг и вдруг остановилось

и странно всем чужим что мы еще кружим

мы шли на еврейское кладбище после рабочего дня.

у входа в больницу отец поджидал меня

веник, ведро и тряпка, докторский дипломат,

папа выбрит, а я — бородат. папа стрижен, а я — патлат.

мы выбирали прохладный, погожий осенний денек,

добирались пешком, не спеша, благо, путь недалек.

по пути говорили о жизни, о больных, о домашних делах,

о политике, но не о смерти и не о иных мирах.

мы шли по центральной аллее. с черных гранитных плит

на нас глядели евреи, у которых душа не болит,

щебетали птицы, сияли солнечные лучи,

на могилах только цветы — ни камушка, ни свечи.

мы сворачивали на тропинку между чугунных оград,

папа о чем-то спрашивал. я отвечал невпопад.

вот мраморный обелиск — здесь похоронен дед.

возвращались. и целое кладбище молча глядело нам вслед.

роем траншеи а вдруг начнется война

строим убежища вдруг прилетят бомбить

производим оружие больше чем дохрена

проводим мобилизацию враг не любит шутить

а мы не прочь пошутить изображаем врага

лилипутом что великану грозит смешным кулаком,

мы песни поем что на нашу землю нога

вражья не ступит что мы его ракетою и штыком

мы смышленый смешливый народ мы врагу не чета

мы имеем право на отдых и водку с двух до семи

мы любим правительство мы оплачиваем счета

дай нам в руки ружье и хлебом нас не корми

хлебом нас не корми масло на хлеб не мажь

сверху ломоть колбасы с горчицею не клади

кашку свари уж если на ум пришла подобная блажь

а где что плохо лежит не стесняйся молча кради

и вот война началась нас бомбят еженощно, но

убежища нас не спасают и враг уже виден вдали

одно утешение мы знали это давно

предвидели все и готовились как могли

В жизни все получается как всегда:

веселые села, угрюмые города,

на пасмурном небе грозовых облаков гряда.

Приезжает высокий чин — город весь перекрыт.

Сотня старух сидит у сотни разбитых корыт.

У обелиска горит вечный огонь стыда.

Заведенный порядок. Низкий гудок заводской

наполняет душу промышленной смертной тоской.

Училка с указкой стоит перед черной школьной доской.

Принимаешь решение — задача или пример.

«Жизнь! Только выкрестами жива — иудами вер»

Из подворотни аккорды гитары мотив воровской.

А села веселые — так Шевченко писал:

садок вишневий, зачинена церква, ныне — спортзал.

Ходит мальчик голубоглазый — слабоумен и шестипал.

Дайте ему копеечку, динарий или обол.

На пустыре кто поумнее играют в футбол.

Когда-то мы наступали, а враг отступал.

Когда-то Елена Прекрасная обнимала меня.

Когда-то троянцы в пролом тащили коня.

Когда-то Ахилла оплакивала родня.

Ахилла похоронили — торчит из-под плиты

пята, и стрела торчит из пяты.

Казак в вышиванке целует девушку у плетня.

Отдайте кесарю — кесарево, а Богу — Богово,

а в свое вцепитесь зубами и быстро тащите в логово,

где самка в звериной шкуре третью ночь стережет костер,

где дети с рычанием ползают на карачках,

где старцы не думают о похоронных заначках,

где братцы в охотку под себя подминают сестер.

Этот мир не скверный, нет, он просто пещерный,

ему неведом ход времени равномерный,

и даже восход светила — большой сюрприз.

Вокруг ходят мамонты и шерстистые носороги,

эти звери в принципе — невинные недотроги,

не то саблезубые тигры — не поймешь, кто кого загрыз.

И кто б человечество сдвинул с гиблого места,

поставил бы под ружье, отучил-отлучил от инцеста,

рассказал бы про вечную жизнь, которая там, в земле

не копошенье червей и хрустящих личинок,

а та, за которую в келье молится инок,

и та, что нетленной звездою горит во мгле.

И кто б объяснил, что вера — игра без правил,

Господь вопрошает Себя: за что Ты Меня оставил,

и самозабвенный художник сам себя позабыл.

И самозабвенные воины — пика да алебарда,

и самозабвенен бросок безумного авангарда,

что рвется вперед, врагу открывая тыл.

В этом краю за битого двух небитых дают, а то и трех,

а после бьют небитых, чтоб они поднялись в цене.

А на троне сидит там царь Стручковый Горох,

а в стручке царевны-горошинки сидят рядком в глубине.

И хорошо человеку жить при Горохе-царе,

правда, пучит живот и трещишь, а если не бит, то бьют,

потому что пучит всех верноподданных об этой поре,

потому что за битого двух или трех небитых дают.

И в каждой хате зыбка цепная подвешена к потолку,

и рыбка златая в каждом колодце живет,

а в каждой зыбке — жирный младенец, прибыль в нашем полку,

и у младенца тоже с гороха пучит живот.

И высокоудойная мамка песню поет сынку

о царе-Горохе, от которого мальчика понесла,

и мальчик вырастет крепким и обрадуется пинку,

потому что после пинка цена его возросла.

И поведет его, возросшего, постаревшая мать

на невольничий рынок, под стеклянными крышами корпуса,

будет битого сына на двух небитых менять,

а из глаз ее бабья слеза — Божья роса.

еще твоя жизнь может показаться чем-то

напоминающим живопись кватроченто

без доски без золотого фона

без предвечного Бога и предсмертного стона

и еще твоя жизнь может показаться и скрыться

или быть грудой хлама в котором приятно рыться

вдруг что-то мелькнет блеснет на мгновенье

не менее чем ничто не более чем дуновенье

и еще твоя жизнь и вообще как тебе на свете

все что нужно держать в узде или держать в секрете

от греха подальше сохранней от сглаза

нескладнее чем в стихе слишком длинная фраза

и еще городской пейзаж кривой переулок

пуст и утренний воздух влажен и гулок

и еще страна канатный завод первая смена

пивной киоск на углу высокая пена

Апокриф — незаконный полукровок

от святости и вымысла: неловок,

никак не может втиснуться в канон,

пролезть в догмат, вписать кого-то в святцы,

взлететь, над колокольнею подняться

и сверху слушать колокольный звон.

Но он живет, без славы и огласки,

ему довольно прав волшебной сказки

о глиняных оживших воробьях,

святых кентаврах, силачах псоглавых,

о чертиках, чумазых и лукавых,

плодящихся в неведомых краях,

родителях Марии престарелых,

об ангелочках пухлых, крыльях белых,

растущих сквозь рубахи, о слезе

окаменевшей, о целебных водах,

об озлобленных, проклятых народах,

идущих по неправедной стезе.

Апокриф — незаконный брат Писанья,

он обречен на долгие скитанья

из церкви в церковь да из уст в уста,

минуя ухо, разум потрясая,

идет фигурка темная, босая,

чтоб с покаяньем пасть к ногам Христа.

священный гимнарий российских военных побед

торжественны оды обилен дворцовый обед

алмазами звезды сверкают на лентах атласных

мундиры к лицу молодежи но и стариков

они украшают глядят из седых париков

глаза завидущие на убиения праздник

так ламех кичился убийством и жен призывал

внимательно слушать как юношу он убивал

мол цила и ада послушайте мужа красотки

он крепкий убивец отмстится стократ за него

и жены развесили уши не зная того

что жизнь человека не стоит табачной щепотки

щепотки понюшки из той табакерки златой

подаренной маршалу вместе с надгробной плитой

из царственных рук ничего что красны и опухли

и кольца на пальцы не лезут и что там кольцо

когда из тебя выпирает рябое лицо

как лес раздвигая седые парадные букли

священный гимнарий российских военных побед

когда человек есть застывший парадный портрет

над пышным столом и фелица глядит благосклонно

как славные воины пищу глотают рыча

и что там одежда что там кружева и парча

когда под одеждой зудит похотливое лоно

и оды гремят с пожелтевших старинных страниц

и толпы ревут вот опять расширенье границ

вот вражеской крови бадья вот плененные гады

вот нелюди в чуждых мундирах с чудным языком

вот в спальню фелицы любовник крадется тайком

вот высятся над петербургом соборов громады

карета катила и кони ступали

и певчие пели вы падалью пали

за должность квартиру и кус даровой

за ближние дали и дивные были

за ордер на обыск но вы позабыли

без предупрежденья стреляет конвой

без предубежденья навскидку и метко

случаются промахи больно и редко

мы передовые на передовой

салют пятилетка салют пятилетка

как выполнишь план так в газете заметка

и записи в книжке как ты трудовой

стоял часовой в долгополой шинели

в буденновке шлеме и сосны шумели

должно быть предчувствуя лесоповал

сидел часовщик неподвижно в окошке

подвыпивший доктор катил в неотложке

не слышно чтоб кто-нибудь здесь горевал

не видно слезы на щеке у вдовицы

не слышно рыданья в гортани певицы

ни вкуса ни слова в замерших устах

и тени из темного прошлого скажем

карета и лошади с черным плюмажем

и строки доноса на желтых листах

Они были проще нас. Но жизнь их была сложнее.

Они были бесстрашны. Но жизнь их была страшнее.

Собственно говоря, жизнь состояла из пугал

вокруг ребенка, который поставлен в угол.

На горох, на колени, в угол — не встать с коленей,

не сбросив тяжесть потерянных поколений,

не оставив их с угрюмым посмертным задором

за высокой оградой, за прочным райским забором.

пришедше на запад солнца видевше свет вечерний

слышавше вой и крики необузданной черни

взывая к совести тех в ком совесть и не ночевала

натянув на голову край китайского покрывала

а мы ночевали-дневали и ходики над головою

тикали и занавеска на окне была кружевною

и коврик на стенке был вышит крестом болгарским

и каждый из нас заражен был духом бунтарским

мы знали что пламя возгорится из ленинской искры

нам пели броня крепка а танки естественно быстры

куба любовь моя остров зари багровой

куба отдай наш хлеб и начинай по новой

сахар из тростника ласковый дым сигары

интербригады-лорка повторяется плач гитары

опанас и коган немцы да хуторяне

и кто помянет нас наглотавшихся этой дряни

кто поставит свечу в часовне хоть какого патриархата

в опустевшем краю где когда-то стояла хата

где гуляли девки и сушились горшки на тыне

а в газетах писали об асуанской басурманской плотине

наши жизни ничем не лучше забытых событий

государственной лжи опутавшей тысячью нитей

инженеров совслужащих пастухов и доярок

и тебя диссидент-шизоид и тебя философ-припарок

сотри случайные черты и школьная доска черна

и пашня зимняя черна в ней нет ни одного зерна

ни тучки в небе голубом ни рыбы в синей толще вод

сотри случайные черты вот пустота и над и под

сотри случайные черты и мир исчез как не бывал

сотри случайные черты и мир исчез в один провал

сотри случайные черты где Божий храм и Божий рай

сотри случайные черты нет лучше все же не стирай

он решался шептать о том, о чем вслух не

говорили, сидя с кем-то на маленькой кухне,

вмещавшей все неудобства советского быта,

в раковине стопкой посуда стояла немыта.

он знал фамилии — лосский, флоренский, бердяев,

но в жизнь впускал сексотов и негодяев.

приходили сексоты в гости, приносили бутылку

в обмен на информацию, что складывали в копилку,

вернее, в картонную папку, с грифом «секретно»,

и жизнь продолжалась — не секретно, скорей — незаметно,

в бездействии тайном, без страсти и умысла злого…

прослушка в стене расширялась, фиксируя каждое слово.