Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

рулон фотопленки завернут в фольгу

в отверстие вставлена спичка

ракета пожарная в спину врагу

дымучка лети невеличка

шипи на поверхности лужи карбид

вовек не забуду тот запах

ходи на одной старичок инвалид

как пес инвалид на трех лапах

крутись аппарат киноленту тяни

мелькай трудодень на экране

пей пиво алкаш в бесприютной тени

звените монетки в кармане

под куполом неба ходи акробат

по линии партии шаткой

баюкайте ходики малых ребят

над каждой железной кроваткой

Мать-мачеха и родина-чужбина,

зачем ты гонишь сына-гражданина,

зачем кричишь — сокройся с глаз моих,

зачем ямбический в уста влагаешь стих,

зачем стучишь клюкою по брусчатке,

зачем в безумном корчишься припадке?

Мне все равно. Я суть твою постиг.

Я понял эти дали, эти долы,

я понял курс детсада, средней школы,

я видел небо, словно водоем,

я видел штампы в паспорте твоем,

я помню стройный стан и гневны очи,

сиянье севера средь непроглядной ночи,

и вот в душе моей светло, как днем.

Я понял суть военной службы Божьей,

что ни скажи, шепни такую ложь ей,

чтоб верила, надеясь, чтоб укор

тревожил совесть нашу, чтобы хор

звучал «аминь», чтоб малый крест нательный,

чтобы простор небесный беспредельный,

чтоб лес ронял багряный свой убор.

В кошмарном сне сегодня приснилось мне,

что ОН принимает парад верхом на белом коне,

вернее, на бледном коне, с кривою косою в руке,

с ним рядом — Ельцин на танке и Ленин на броневике.

И вся военная техника всех народов и всех времен

собралась под сенью его предвоенных знамен —

катапульты, стенобитные бревна с бронзовой головой

барана — предшественницей ядерной, боевой,

я видел воочию тысячу римских квадриг,

о которых я раньше знал из исторических книг,

и с ними тачанки катили в одном строю,

готовые выкосить недруга в степном гражданском бою.

И ангел в буденновском шлеме трубил в золотую трубу,

и ракетный комплекс, хуже Эдипова, готовый вступить в борьбу,

и мотоцикл с коляской, а в ней автоматчик-фриц,

который любил всякий Krieg, особенно — Blitz,

я видел копья, я видел каменные топоры,

я видел наш бронепоезд, не вышедший из игры.

И бледный конь горячился, и всадник скалил клыки,

приветствуя воскрешенные легионы, колонны, полки.

как сонные карпы в ставке

стареют подруги в совке

с детсадовскими стишками

с кремлевскими горе-флажками

на стенке усатый портрет

стань деточка на табурет

в сандаликах в гольфиках стой

спой песенку деточка спой

и песню старушка споет

так нежно как рыба об лед

хвостом а потом головою

расставшись с водою живою

есть песни одна или две

как гвозди торчат в голове,

есть рифмы советской закалки,

подледной холодной рыбалки

как карпы плывут подо льдом

старушки в раю молодом

в бессмертном совке непролазном

плывут рассуждая о разном

о ценах болячках о сне

как весел крючок на блесне

как леску мотать на катушку

чтоб вытащить к небу старушку

Ни спасения, ни прозрения,

слепцу и во тьме — светло.

Мы — терновый венец творения,

мы изранили Божье чело.

В багрянице, избитый, страдающий,

Он вечно стоит пред толпой,

проклятия изрыгающей,

усредненной, гневной, тупой.

Нет у нас покаянных рубашек,

и смирительных — тоже нет.

Кровь — на нас и на детях наших.

Свет — на нас и на детях — свет.

что я должен слышать спросите у них они

знают это лучше меня и моей родни

что я должен видеть знают они одни

а я всегда был слепым особенно в эти дни

они хотят быть моими глазами ушами и языком

они хотят знать мысли всех с кем я знаком

о чем говорим на кухне особенно под хмельком

если ударит колокол — знают они по ком

он звонит по мне динь-дон-джон-донн

за стеною кто-то лабает песню шестнадцать тонн

это бомба такая это тяжкий предсмертный стон

это очередь за сметаной мама сказала в бидон

серый холодный рассвет дождь проливной

алкаш в плаще болонья ждет открытья пивной

продавщица уже на месте выкладывает тарань

а что еще делать в такую погоду в такую рань

я тоже выйду на угол купить сигареты кент

киоск на углу как на площади монумент

в честь прожитой жизни нет алых роз и траурных лент

они знают лучше что я увижу в последний момент

в перспективе каждое дерево полено бревно или плаха

а пока меж ветвей щелкает малая птаха

в перспективе все мы пригоршня праха

даже ты козаче вышитая рубаха

даже ты ледаче сабля люлька бандура

конь привязан неподалеку у коняки губа не дура

щиплет травку глядит черноглазо в козацкую спину

а козак поет-спивае на всю Украину

а вся Украина слушает-слухае расцветая

полная пляшка в перспективе пляшка пустая

оттого-то и плачет-плаче плакучая ива

что ей не нравится общая перспектива

что остынет земля покроется ледяною корою

ничего не растет ни на горе ни под горою

ни коня ни кола ни двора и что остается герою

оттого-то даже герою грустно порою

соловьи соловьи не тревожьте солдат

тогда и солдаты не потревожат вас

было бы в календаре меньше памятных дат

не летала бы в небе птичка-боеприпас

деревянные обелиски крашены в красный цвет

жестяные звезды той же краской и в тот же год

соловьи соловьи соловьи управы на певчих нет

вечно плачет славянка провожая в последний поход

но поход не последний Бог даст иные бои

даст иного врага прежних врагов сильней

а покуда солдаты спят и в роще поют соловьи

спит страна и птичка-боеприпас молча летит над ней

всех нас кого прогнали сквозь тесный советский строй

у кого рубцы от шпицрутенов на спинах доселе видны

всех нас у кого и в школьной форме был военный покрой

всех нас кто в разные стороны плывет на осколках страны

всех нас кому не достался счастливый партийный билет

кому не пришлось отправиться в орбитальный полет

никогда не отпустит на волю память напрасных лет

конторская книга коленкоровый переплет

столбы деревянные гудящие провода

паровозы которые тянут порожние товарняки

мы все оттуда ребята зачем вы идете туда

нового времени бритоголовые призывники

и щебет птиц под гром ближайшей дискотеки

и свет с востока и цветенье роз

сон утренний мои смыкает веки

надолго и всерьез

и меркнет явь в толпе воспоминаний

и сердце не разжать как детский кулачок

в котором медный грош иль опыт ранний

иль золотой жучок

душа спешит во тьму а за окном светает

гром дискотек ночных весенний первый гром

и голос что внутри тихонько причитает

все кончится добром

все кончится добром пройдет и эта

печаль и ослабев опустится рука

и оборвется в час предутреннего света

последняя строка

Силлаботоника — строкою тебе дорога

в девятнадцатый век, еще не подводивший итога,

но царь убит, казнены бомбисты, а крестьяне освобождены,

и дети вчерашних рабов свободными рождены,

к тому же теперь на троне бородатый царь-миротворец,

азиат покорился ему, усмирен непокорный горец,

ружье отложив, возвратился в разоренный аул.

Прегордый осман православные земли вернул

под власть Христа и помазанника — вспомнил — Божья — оба на тронах, и замер мир у подножья.

Силлаботоника — дорога тебе строкой

туда, где церквушка смиренно стоит над рекой

где архитектура, зрячая от рожденья,

видит рябь и непрочность своего отраженья,

где бричка катит, пыля, между зрелых полей,

где купец в кабаке просит — еще налей!

Где «человек!» (гордо звучит) — обращенье к лакею,

где «ваша светлость» — сияет так, как я никогда не сумею,

где двери к блаженству разделаны под орех,

глагольная рифма — восьмой, но бессмертный грех.

Силлаботоника, блять, ты кровь связала с любовью,

с прахом связала страх — не повела и бровью,

бесконечность — с вечностью — не разъять их теперь вовек,

а где «вовек» — там просится человек,

Божество с торжеством спаяны неразрывно,

слава с державой, ладони раскрыв, но,

ничего не явив, что в рифмовник не занесено,

силлаботоника, все, что по образу сотворено,

тобой зарифмовано, в ритм, как в упряжку

втиснуто, но никому не жалко тебя, бедняжку.

Жизнь — смертельный недуг, передающийся половым путем.

Жизнь — ловушка, из которой никому живым не уйти.

И все же мужчина и женщина, оставшись в спальне вдвоем,

займутся сексом, хоть заходи и свечкой над ними свети.

Будут мужчины стоять под окнами родильных домов,

с кричащим сверточком женщина будет садиться в автомобиль.

И эту цепочку рождений Господь прервать не готов,

но изредка напоминает, что люди — всего лишь пыль.

И пыль летит, и кружит, и блестит в золотом луче,

и венки из цветов и хвои прислонены к стене,

и ходит с кадилом священник в черной парче

и бормочет текст известный, но непонятный мне.

в девятнадцатом веке снесли городские стены

но по праздникам в средневековые платья граждане наряжались

время было надежное мирное без наводнений и цены

на осенней ярмарке постоянно снижались

а если порой правитель устраивал сцены

из дантова ада простим ему эту шалость

облака безмолвно небо пересекали

сохранив всю влагу не проронив ни капли

леса выгорали болота пересыхали

вымирали лягушки а вслед за ними и цапли

но мы слава Богу не цапли и не лягушки

и что нам леса и болота мы жители городские

сидим за столами перед нами пивные кружки

и словно пена в сердцах вздымаются страсти людские

сидим рассуждаем об убийцах и казнокрадах

о том что жизнь рассыпается словно сукно от моли

а мимо проходят женщины в средневековых нарядах

и глядя на нас вздыхают и морщатся как от боли

и куда нам деваться когда

поползут под крылом города

потекут быстроходные реки

а по рекам гребные суда

из варяг и наверное в греки

греки сплошь бестолковы нежны

лишь для памяти людям нужны

о героях и взятии Трои

ради пышнокудрявой жены

и богинь что гуляют по трое

а варяги суровы рога

забодать угрожают врага

на бессовестных бронзовых шапках

там тайгу заметает пурга

и бессмысленно думать о тряпках

о помаде губной зеркалах

о таинственных женских делах

чудесах элевсинских мистерий

и приап опустившийся в пах

краше всяких высоких материй

ночью слушаешь пенье волков

а заснешь из сплошных облаков

поглядишь на крушение мифа

как история средних веков

на историю древнего мира