Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

снаружи покрылись шерстью и изнутри озверели

и где там телячьи нежности и соловьиные трели

а если не трели хотя бы чириканье воробья

и надежды нет на непробудную старость

когда вокруг да около волнами ходит ярость

как вода полуостров с трех сторон омывает тебя

остается цыплячье горлышко узенький перешеек

воспоминаний о парках о рядах зеленых скамеек

осторожно окрашено о томлении по вечерам

в зарослях номера без всяких штампов о браке

танцплощадка ромашка какие же танцы без драки

на надбровье слева доныне остался шрам

армия и тюрьма воспитывали мужчину

сидящего в кабинете берущего не по чину

беспощадного склонного к пьянству и наркоте

но шерсть не росла и клыки из-под губы не торчали

и вспоминали господа в час печали

и если детей не рожали, то заботились о коте

на гробах не плясали, не плевали в могилы или

плясали плевали да только все позабыли

откроешь семейный альбом тридцатых годов

и увидишь звериные головы над пиджаком или блузкой

на фоне площади красной или березки русской

или гипсового подростка всегда и на все готов

Живет ребе на небе, под ним золоченый трон.

На левом плече сидит Моисей, на правом плече — Аарон,

шепчут в уши ему премудрость с обеих сторон,

это — устная Тора, нерушимый закон.

Кошерная рыба плывет в медовой реке.

Пасется молочное облако от тучи мясной вдалеке.

Никто не дерзнет сварить козленка опять-таки в молоке

козы-дерезы, за три гроша купленной на ярмарке в городке.

А была хорошая ярмарка, и совсем не плох городок,

и коза хорошая, дойная, слабая на передок,

и синагога просторная обращена на восток,

и полицейский усатый, в корявых зубах свисток.

Но все это тут, на небе, где хала лежит на столе,

и все-таки интересно, что осталось там, на земле,

как там соседские дети, в достатке, небось, и в тепле,

находят ли до сих пор золотые коронки в золе.

Наверно, если находят — думают, повезло!

Вместо кладбища парк, там девушка опирается на весло.

В синагоге клуб, там танцы или церковь — Христос Воскрес.

Жаль, такие подробности не различишь с небес.

Что хотят — то и делают. Утренняя электричка.

«Что хотят — то и делают», — раскачивается истеричка.

Платье не по сезону, ужасна раскраска лица.

«Что хотят — то и делают», — твердит она без конца.

И кто эти гады, что вечно хотят чего-то

запретного, страшного, это не наша забота.

Важно то, что наши желанья несбыточны, а они —

что хотят, то и делают, не выносят пустой болтовни.

Захотят — пустят по миру — голодной, раздетой, разутой,

захотят — подарят портфель с иностранной валютой,

захотят — создадут проблемы, захотят — создадут уют,

захотят убить, понятное дело — убьют.

«Что хотят — то и делают», — безумная причитает,

напротив мужик в камуфляже детективчик читает.

Проехали Дачную. Скоро — Одесский вокзал.

А женщина все лопочет, а он — ничего не сказал.

И о чем говорить? — посреди пустого вагона.

В детективе — победа воровского закона.

За окном — кирпичное здание, какой-то погибший завод.

Вдоль путей идет цепочкой подневольный народ.

С духовниками мне везло приблизительно так:

все — уходили, кто — в ересь, а кто — в раскол,

кто — в запой, кто — в счастливый повторный брак,

кто — в весеннее небо, где сиял Предвечный престол.

Кто расскажет мне, Миша, сегодня веселое что-нибудь,

о святом, с головой под мышкой восходящем к вершине горы,

о младенце, который по средам и пятницам не брал материнскую грудь

и жмурил глаза, чтоб не видеть грудь до поры?

Кто, купаясь в крещенской проруби, поставит бутылку на лед

плюс — тарелку с соленьями и жирной нарезкой свиной?

Тело теряет в весе, а значит, возможен полет,

а если полет невозможен — епископ тому виной.

С кем за богословской беседой мы выпьем по двести грамм

в просторном дворе под победный звон комаров,

стараясь не видеть вдали запертый храм,

где ты уже не священник — приноситель Святых Даров.

Как любил я вас всех, неправильных, ломаных — сам такой,

без излишней важности — раблезианцев, кутил!

Вас всех, которым Церковь не обещала покой,

вас всех, которых Спаситель призвал к себе и простил.

не все золото что орда

была бы страна горда

мог бы народ пока не зачах

носить ярмо на плечах

чтоб дар валдая над головой

чтоб рядом зверь полевой

чтоб в небе сокол или иной

хищник правил страной

чтоб гнали каторжных за урал

тот убил а этот украл

а этот калечил людские умы

народ выводя из тьмы

пересекает волгу паром

не кончится дело добром

не все захватчик что татарва

полюбуйся собой сперва

куплю обои с орнаментом из крупных ушных

раковин с приросшими мочками волосатых стоящих торчком

такие бывают у стукачей низкорослых пушных

по переулкам тихо пробирающихся бочком

сверкающих красными глазками если падает свет

от промелькнувших дальних автомобильных фар

сколько их осталось внимательных верно берущих след

дежурных по сновидению под названьем ночной кошмар

я оклею обоями спальню и буду считать перед сном

эти жуткие уши из прошлого до смыкания глаз

их владельцы уже лет двадцать отдыхают в мире ином

подвывают тихо попискивают и ждут с нетерпением нас

В театре военных действий, сидя в партере,

генерал сверяет по программке наши потери,

в оркестровой яме кишки играют марши, на сцене кричат «Ура!».

Под потолком летают диковинные аппараты,

управляют ими либералы и демократы,

по потолку крест-накрест гуляют прожектора.

Билетерша светит фонариком в ковровом проходе.

Лицо похоже на противогаз, такие сегодня в моде.

За ней идет опоздавшая пара, их место в первом ряду.

Веера гуляют у лиц, раскрасневшихся от азарта,

меняя черты, лежит европейская карта,

Товарищ тиран ест ее у всех на виду.

В ожиданьи конца спектакля у входа автомобили

покрыты толстым слоем военной пыли.

Водители поседели и сгорбились, но финал

еще не скоро — из театра доносится грохот,

ружейные залпы и противотанковый рокот,

и где тот третий звонок, и где тот победный бал?

Тредиаковский любил Россию всем украинским сердцем.

Вспоминая взоры, Пушкин подъезжал под Ижоры.

Декабристы будили Герцена. И, пробудившись, Герцен

шел с Огаревым обниматься на Воробьевы горы.

И ямбический стих гремел на бескрайних просторах.

И на базарах звучали призывы к ямбической силе.

За неимением кокаина ребята нюхали порох,

а селянки ходили к речке в селянском стиле.

И, оставив на бережке все, до последней рубахи,

входили в зябкую воду к карпам и крупным ракам.

А из зарослей на селянок смотрели парни-рубаки,

привыкшие к танцам в клубе и молодецким дракам.

Товарищ Ленин курил на площади с Неизвестным Солдатом.

На дверях пивной красовался замок амбарный.

Империя выходила полюбоваться своим закатом,

И катил на Запад конвой, как положено, гуманитарный.

В жизни всегда есть место подвигу — тема пионерского сбора.

В жизни всегда есть место подлости — до предела и до упора.

В жизни всегда есть место магии бабке с яйцом да свечкой

В жизни всегда есть место сверчку, хотя бы за русской печкой.

В жизни всегда есть место, как в сельском клубе на старом

скучном фильме грошовом, никому не нужном и даром.

В жизни всегда есть место всем и всему, что тебе угодно.

В жизни всегда есть место любви, и это место свободно.

Разбаловали нас, надо бы с нами построже…

Под потолком пустые слова кружатся, как мертвые мухи.

Нас чуть-чуть не посадили. Мы едва не сбежали.

О наши тупые головы Моисей сокрушил скрижали.

Не для того пролетарии убили и съели отца,

чтоб плясать еврейские танцы вокруг золотого тельца.

и то ужасно, телец из меди, хоть позолочен,

натуральный фальшак, а Божий храм заколочен,

там склад зерновых, там ходит амбарная мышь,

там колен не преклонишь и спину не распрямишь.

Ничего не случилось с нами, а было близко,

топтуны ходили за нами, под подошвами было склизко,

и не то, чтобы небо прогневалось, но дождичек моросил

по мере убогих осенних небесных сил.

например отменная готика снаружи все как всегда

башенки контрфорсы горгульи химеры вода

при сильном ливне низвергается через пасти

чудовищ которыми славны немецкие города

апостолы с облаков забрасывают рыболовецкие снасти

ловцы человеков никому не приносят вреда

но внутри соборы пусты ни одной души

никому не скажешь иди и впредь не греши

даже падшие женщины к иконе не припадают

даже нищие здесь не собирают положенные гроши

даже скорбящие закусив платки не рыдают

даже корыстные патеры не подсчитывают барыши

потому что счеты закончены стекла закопчены

витражи частично утрачены с огромной пустынной стены

глядит ужасная маска на заезжую пару

исполненную чувств растерянности и вины

присматривающуюся к пустынному готическому кошмару

уцелевшему чудом во дни второй мировой войны

к тому же у входа склоненный Господь Иисус Христос

поддерживает солдата в каске — Господь не задает вопрос

за что погиб этот немец на фронте восточном или

на западном где как известно меньше советских берез

но чаще бомбят вернее раньше бомбили

а нынче в других местах бомбят и тоже всерьез

Из разрушенной церкви Св. Йогана в церковь Св. Фомы

катит в тачке кости плюс остатки гроба из цинка

старый сторож — как будто бы из тюрьмы

выпускает старого Баха — виниловая пластинка,

затем — цифровая запись, затем — в мировой сети

душу-музыку Баха каждый может найти.

Старый сторож кричит: эй, интендант!

Открывай ворота, впускай постояльца!

Я привез тебе Баха! Здесь жил такой музыкант —

на каждой ноте оставил свой отпечаток пальца.

Носил кучерявый парик, голландский фасон,

потом его открыл еврей Мендельсон.

Мендельсон открыл, а я, как видишь, отрыл,

я привез домой старика, по месту работы — квартира,

Война завершилась, теперь здесь глубокий тыл,

советская оккупация, все стоят на защите мира,

всюду — танки, военные, пулемет, автомат, наган,

что тут делают старорежимные хор и орган?

Открывай, интендант, я привез тебе Баха, теперь

он будет спокоен, в алтаре, под большою плитою,

я привез тебе Баха, не медли, открой ему дверь,

нам всем еще жить и жить у советских солдат под пятою.

Нам всем стоять по струнке и ходить по прямой.

Открывай, интендант, я Баха привез домой.

Не жилец в этой стране. Слишком хорош для нее.

Носится с собственной совестью, словно с писаной торбой.

Говорит — бессознательное определяет небытие,

гордится меленькой комнаткой, как гомункулус — колбой.

Он и есть гомункулус, из алхимических недр,

выращенный для кунсткамеры, на потеху зевакам,

нашей березки ему милее ливанский кедр,

к условиям жизни он относится, словно к условным знакам.

А условия улучшаются, жить становится веселей,

возрастают доходы на душу, ассортимент товаров

расширяется с каждым годом. Все лучше вести с полей,

меньше лесных пожаров, меньше ночных кошмаров.

Правда, война продолжается, но вяло и далеко,

а военная форма — дань современной моде.

Целимся в яблочко, чтобы попасть в молоко,

память о павших, как водится, вечно живет в народе.

Чтоб провалиться в сон дети считают овец,

ворона лисице дает уроки вокала.

Мы все здесь прописаны, а этот здесь — не жилец,

хорошо, что по расписанию идут поезда от вокзала.

Как между страниц превращают цветы в гербарий,

как попадает Слово Божье под комментарий,

так пропадает речь в глубине канцелярий.

Так она на улице валяется, смята

мозолистою рукой державного мата,

так совесть трещит под тяжестью компромата.

Так костью в горле застревает русское слово,

не в силах справиться с напором умысла злого,

речь дала слабину — не судите строго.

Мы ее не уберегли, мы сдали ее на потребу

безъязыким, отдавшим сердце зрелищам, хлебу,

оттого и молчим, лицо обращая к небу.

завтра праздник у них день воровства и разбоя

день обмана и лжи которыми лишь дурака обмануть

завтра праздник у них день насилия и запоя

invinoveritas — в водке-паленке суть

как будут они скакать по площади как истошно

будут славить захват как будет греметь салют

и как тебе от веселья не станет тошно

россия страна иванов страна малют

у них что иван то грозный у них что петр то великий

что рука то железная а нога костяная материал такой

и что нам просторы твои что вождь со своею кликой

с паленой водкой ногой костяной и железной рукой

воевал бы гад отнимал бы вор дубинку у вора

гоп стоп мы подошли из-за угла любимый мотив

что за праздник у вас господа день стыда и позора

молча русская речь стоит глаза опустив

потому что ей отдуваться за эти крики

за эти песни из черных отверстых ртов

за эти лица которые так безлики

за штампы и фото государственных паспортов

за всех дураков емель за жар самоходных печек

за щук всесильных за горбатых коней

родная русская речь ты за все ответчик

остается стоять вместе с ней и молчать на ней

Как мы ждали тебя, дорогая война, в нашей дружной семье,

ты все медлила, но о тебе мы мечтали не раз.

Добрый Пушкин с веселым Тарасом сидели в саду на скамье,

добрый Пушкин смеялся, в ответ улыбался Тарас,

говорил, что Днипро понесе в море вражию кровь,

а тогда и проснуться с молитвой в могиле не грех,

что Господь есть воитель, воителю не прекословь,

а не то Он придет и разделает всех под орех.

Добрый Пушкин в ответ: «Вот, сбирается вещий Олег,

кроме пива еще хорошо, если девку — в постель,

жаль, что Черная Речка, и скоро там выпадет снег,

а по снегу, понятно, придется идти на дуэль».

«Ну, Арал — это тоже не сахар, — Тарас возражает шутя, —

знаешь, Болдино осенью — словно медовый пирог».

Добрый Пушкин смеется и плачет, как будто дитя,

говорит, что в усадьбу не пустит хохла на порог.

«Значит завтра война, — ухмыльнулся Тарас, — значит завтра — в поход,

час придет — одолеет хохол москаля-гордеца.

Дети разных народов и животные разных пород

уничтожат друг дружку, и смеху не будет конца.

Будут белые кости лежать на зеленой траве.

Будут зори гореть, как горел под Полтавою швед.

А ревучий Днипро — что поделаешь — громко реве».

И Тарас убегает, а Пушкин свистит ему вслед.

Вот и кончена дружба. Должно быть, решил как-то раз

злобный рок развести две культуры по разным углам.

Не сидят на садовой скамье Александр и Тарас,

а все делят и делят по-братски вражду пополам.

Мы представляли себя жирными стариками, сидящими на бульваре,

глазеющими на девиц, — писал о себе и Багрицком Бабель.

Мечты не сбылись. Бог не дал состариться этой паре,

не дал ожиреть, не дал витаминов и валериановых капель.

Не дал глазеть на девиц из-под век отечных,

не дал одесского солнышка в марте-апреле…

Астма, расстрел, диагнозов более точных

в те года врачи ставить еще не умели.

Нам с тобой повезло, дорогой, — мы получили прибавку

в виде той самой старости, которой им не досталось.

Правители наши крови не пили, а мирно щипали травку,

и хорошо понимали, что такое жирная старость.

Они говорили часами о задачах дурной пятилетки,

им случалось лесных зверей убивать, охотясь.

И за спинами жен медсестры им давали чудо-таблетки

и делали им приятно, несмотря на моральный кодекс.

В общем, Фима, мы их пережили, как и Страну Советов,

с ее гремучим огнем и блеском холодной стали.

Даже в юности мы не давали девицам поспешных обетов

смешных, может быть, судьбе, но девушки нам давали.

Мы любили их в полумраке приморских склонов,

пограничный прожектор ощупывал наши спины.

Мы читали запретные книги, не нарушая иных законов

ни СССР, ни позднее — и — тем более — Украины.

Мы пили коктейли в каком-то несчастном баре —

«Красный» или «Бристоль» — сегодня не помним сами.

Приезжай в Одессу, посидим вдвоем на бульваре,

поглядим на девиц, потряхивающих роскошными волосами

кого-то тащат в машину душат выбрасывают в кусты

за прохожими тянутся чешуйчатые хвосты

выпирают надбровные дуги глубоко западают глаза

спросишь такого убей проголосует за

нет что-то меняется в людях к примеру оскал

зайдешь в бюро находок не найдешь того что искал

но ржавый штык времен еще той мировой

и шар голубой что крутился над головой

нет что-то меняется в жизни например дорожает товар

зайдешь в супермаркет а ты для товара стар

а эта слишком бедна а эта слишком бледна

а эта для потребления осталась слишком одна

нет что-то меняется в детстве пойдешь поиграть с песком

в пожарном ящике лучше ползти ползком

но по привычке ребенок поднимается в полный рост

и идет волоча за собою тяжелый чешуйчатый хвост

кто из нас не споткнулся на пороге торжественных дат

подходя к юбилею кто не замедлил шаг

вот почивший в бронзе неизвестный солдат

вот сгоревший на вечном огне классовый враг

вот столетние старцы в медалях и орденах

в руках букетики красных комсомольских гвоздик

вот плиты и птичья известка на прославленных именах

вот смутного гиблого времени нервный тик

все дергается дрожит и нет опоры ни в чем

ночные взрывы еженедельно как по часам

вот крепкие парни идут склониться пред палачом

палач с портрета глядит и кровь течет по усам

вот поле боя его пройти жизнь положить

оно засеяно минами осколками и иным

наследием настоящего в котором дышать и жить

почти невозможно но мы вдыхаем прогорклый дым

путь к забвенью тернист и недолог и мы идем

спотыкаясь о даты о пороги и рубежи

и вот уже виден наш вечный бетонный дом

высотный огромный не сосчитать этажи

От судьбы не уйдешь, но убежать иногда удается,

особенно если в спортивном костюме и старых китайских кедах,

молодым дорога скатертью, как в старой песне поется.

Это хорошая песня для нас, отпетых.

Школа жизни, привет! — по полу елозят швабры,

толстушка дежурная вытирает доску тряпкою влажной.

Вдоль по бульвару скачут наперегонки кентавры.

Химера сидит на крыше хрущевки пятиэтажной.

Атака, как лопата, бывает штыковой,

совковой, как лопата, бывает жизнь солдата.

Конвой вокруг колонны — канвой сторожевой.

Клеймо на лбу эпохи — торжественная дата.

Еще бывает кружка — зеленая эмаль,

а в ней холодный чай — не крепкий и не сладкий.

Еще бывает цель — она уходит в даль,

еще бывает бездна, прикрытая заплаткой.

Еще рубеж бывает — последний, огневой,

еще бывает смерть пустой и бестолковой,

а там черед лопате, как атака, штыковой,

или другой, пошире, как наша жизнь, — совковой.