Неточные совпадения
Везде повторяется одно и то же. Не только правительство, но и большинство либеральных, свободно мыслящих людей, как
бы сговорившись, старательно отворачиваются от всего того,
что говорилось, писалось, делалось и делается людьми для обличения несовместимости насилия в самой ужасной, грубой и яркой его форме — в форме солдатства, т. е. готовности убийства кого
бы то
ни было, — с учением не только христианства, но хотя
бы гуманности, которое общество будто
бы исповедует.
Заповедь эта имеет
ни больше,
ни меньше значения,
чем и все другие, и человек, преступивший по слабости какую
бы то
ни было заповедь, а также и заповедь о непротивлении, не перестает быть христианином, если он правильно верит.
Но мы, с своей стороны, не можем разделять подобных сомнений, которые привели
бы ни к
чему другому, как к отнятию у христианства его отличительного характера.]
Если допустить,
что гностицизм и эбионитизм суть законные формы христианской мысли, то приходится смело признать,
что вовсе нет
ни христианской мысли,
ни отличительного характера, по которому можно было
бы ее узнать.
«Хотя и справедливо то,
что среди так называемых еретиков были грехи и заблуждения, но не менее справедливо и очевидно из бесчисленных приводимых здесь примеров (т. е. в истории церкви и ереси) и то, говорит он далее,
что нет и не было
ни одного искреннего и совестливого человека с некоторым значением, который
бы из зависти или других причин не был
бы погублен церковниками».
На какой
бы ступени понимания и совершенства
ни находился ученик Христа, он всегда чувствует недостаточность своего и понимания и исполнения и всегда стремится к большему и пониманию и исполнению. И потому утверждение про себя или про какое-либо собрание,
что я или мы находимся в обладании совершенного понимания и исполнения учения Христа, есть отречение от духа учения Христа.
Церковь как церковь, какая
бы она
ни была — католическая, англиканская, лютеранская, пресвитерианская, всякая церковь, насколько она церковь, не может не стремиться к тому же, к
чему и русская церковь, к тому, чтобы скрыть настоящий смысл учения Христа и заменить его своим учением, которое
ни к
чему не обязывает, исключает возможность понимания истинного, деятельного учения Христа и, главное, оправдывает существование жрецов, кормящихся на счет народа.
Недоразумение состоит именно в том,
что учение Христа руководит людьми иным способом,
чем руководят учения, основанные на низшем жизнепонимании. Учения общественного жизнепонимания руководят только требованием точного исполнения правил или законов. Учение Христа руководит людьми указанием им того бесконечного совершенства отца небесного, к которому свойственно произвольно стремиться всякому человеку, на какой
бы степени несовершенства он
ни находился.
Мы все знаем и не можем не знать, если
бы даже мы никогда и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся в христианском воздухе сознание, — все, всем сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину христианского учения, ту,
что мы все сыны одного отца, все, где
бы мы
ни жили и на каком
бы языке
ни говорили, — все братья и подлежим только одному закону любви, общим отцом нашим вложенному в наши сердца.
Каковы
бы ни были образ мыслей и степень образования человека нашего времени, будь он образованный либерал какого
бы то
ни было оттенка, будь он философ какого
бы то
ни было толка, будь он научный человек, экономист какой
бы то
ни было школы, будь он необразованный, даже религиозный человек какого
бы то
ни было исповедания, — всякий человек нашего времени знает,
что люди все имеют одинаковые права на жизнь и блага мира,
что одни люди не лучше и не хуже других,
что все люди равны.
Но мы, сколько
бы ни раздразнивали нас, мы уже не можем верить в это, и противоречие это для людей нашего времени так ужасно,
что жить, не разрешив его, стало невозможно.
«Вот это-то вопиющее противоречие между миролюбивыми заявлениями и военной политикой правительств есть то,
что, во
что бы то
ни стало, желают прекратить все добрые граждане».
Смотрят люди на предмет различно, но как те, так и другие и третьи рассуждают о войне как о событии совершенно не зависящем от воли людей, участвующих в ней, и потому даже и не допускают того естественного вопроса, представляющегося каждому простому человеку: «
Что, мне-то нужно ли принимать в ней участие?» По мнению всех этих людей, вопросов этого рода даже не существует, и всякий, как
бы он
ни смотрел на войну сам лично, должен рабски подчиняться в этом отношении требованиям власти.
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь,
ни о
чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого
бы то
ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
«Государство, — говорят нам, — необходимо нужно, во-первых, потому,
что без государства я и все мы не были
бы ограждены от насилия и нападения злых людей; во-вторых, без государства мы
бы были дикими и не имели
бы ни религиозных,
ни образовательных,
ни воспитательных,
ни торговых,
ни путесообщительных,
ни других общественных учреждений; и, в-третьих, потому,
что без государства мы
бы были подвержены порабощению нас соседними народами».
Кто
бы я
ни был, человек ли, принадлежащий к достаточным, угнетающим классам, или к рабочим, угнетенным, и в том и в другом случае невыгоды неподчинения меньше,
чем невыгоды подчинения, и выгоды неподчинения больше выгод подчинения.
Уже тогда люди начинали понимать,
что законы человеческие, выдаваемые за законы божеские, писаны людьми,
что люди не могут быть непогрешимы, каким
бы они
ни были облечены внешним величием, и
что ошибающиеся люди не сделаются непогрешимыми оттого,
что они соберутся вместе и назовутся сенатом или каким-нибудь другим таким именем.
Железные дороги, телеграфы, телефоны, фотографии и усовершенствованный способ без убийства удаления людей навеки в одиночные заключения, где они, скрытые от людей, гибнут и забываются, и многие другие новейшие изобретения, которыми преимущественно перед другими пользуются правительства, дают им такую силу,
что, если только раз власть попала в известные руки и полиция, явная и тайная, и администрация, и всякого рода прокуроры, тюремщики и палачи усердно работают, нет никакой возможности свергнуть правительство, как
бы оно
ни было безумно и жестоко.
Если даже и допустить то,
что вследствие особенно невыгодно сложившихся для правительства обстоятельств, как, например, во Франции в 1870 году, какое-либо из правительств было
бы свергнуто силою и власть перешла
бы в другие руки, то эта новая власть
ни в каком случае не была
бы менее угнетательной,
чем прежняя, а всегда, напротив, защищая себя от всех озлобленных свергнутых врагов, была
бы более деспотична и жестока,
чем прежняя, как это и было при всех революциях.
И все они знают это; все они знают,
что то,
что они делают, дурно, и
ни за
что бы не стали делать этого, если
бы были в состоянии противостоять тем силам, которые, закрывая их глаза на преступность их поступков, влекут их к совершению их.
Что бы с ним
ни делали, как
бы ни мучили, как
бы ни унижали его, он будет покоряться, потому
что один он ничего не может сделать, у него нет той основы, во имя которой он мог
бы противостоять насилию один.
И потому христианин, подчиняясь одному внутреннему, божественному закону, не только не может исполнять предписания внешнего закона, когда они не согласны с сознаваемым им божеским законом любви, как это бывает при правительственных требованиях, но не может признавать и обязательства повиновения кому и
чему бы то
ни было, не может признавать того,
что называется подданством.
Для христианина обещание подданства какому
бы то
ни было правительству, — тот самый акт, который считается основанием государственной жизни, есть прямое отречение от христианства, потому
что человек безусловно вперед обещающийся подчиняться тем законам, которые составляют и будут составлять люди, этим обещанием самым положительным образом отрекается от христианства, состоящего в том, чтобы во всех случаях жизни подчиняться только сознаваемому им в себе божескому закону любви.
Вдруг один молодой человек в Москве, другой в Твери, третий в Харькове, четвертый в Киеве как
бы по предварительному уговору являются в присутствие и заявляют,
что они
ни присягать,
ни служить не будут, потому
что они христиане.
Все мотивы этих отказов таковы,
что, как
бы самовластны
ни были правительства, они не могут открыто наказывать за них. Для того, чтобы наказывать за такие отказы, надо бесповоротно самим правительствам отречься от разума и добра. А они уверяют людей,
что властвуют только во имя разума и добра.
Какие
бы доводы
ни приводили люди в пользу того,
что вредно упразднить государственную власть и
что упразднение это может породить бедствия, люди, выросшие уже из государственной формы, уже не могут вместиться в ней. И, сколько
бы и какие
бы доводы
ни приводили человеку, выросшему из государственной формы, о необходимости ее, он не может вернуться к ней, не может принимать участия в делах, отрицаемых его сознанием, как не могут выросшие птенцы вернуться в скорлупу, из которой они выросли.
Так
что то самое,
чем защитники государственности пугают людей, тем,
что если
бы не было насилующей власти, то злые властвовали
бы над добрыми, это-то самое, не переставая, совершалось и совершается в жизни человечества, а потому упразднение государственного насилия не может
ни в каком случае быть причиною увеличения насилия злых над добрыми.
Сколько
бы ни казнили черкесов за воровство, они продолжают красть из молодечества, потому
что ни одна девушка не пойдет за молодого человека, не показавшего свою удаль, укравши лошадь или по крайней мере барана.
Что бы было, если
бы не употреблялось насилия против враждебных народов и преступных элементов общества, мы не знаем. Но то,
что теперь употребление насилия не покоряет
ни тех,
ни других, это мы знаем по продолжительному опыту.
Если нуждающиеся в земле для пропитания своих семей крестьяне не пашут ту землю, которая у них под дворами, а землей этой в количестве, могущем накормить 1000 семей, пользуется один человек — русский, английский, австрийский или какой
бы то
ни было крупный землевладелец, не работающий на этой земле, и если закупивший в нужде у земледельцев хлеб купец может безопасно держать этот хлеб в своих амбарах среди голодающих людей и продавать его в тридорога тем же земледельцам, у которых он купил его втрое дешевле, то очевидно,
что это происходит по тем же причинам.
Ведь если
бы не было этих людей — солдат или полицейских, вообще вооруженных, готовых по приказанию насиловать, убивать всех тех, кого им велят,
ни один из тех людей, которые подписывают приговоры казней, вечных заключений, каторг, никогда не решился
бы сам повесить, запереть, замучить одну тысячную часть тех, которых он теперь спокойно, сидя в кабинете, распоряжается вешать и всячески мучить только потому,
что он этого не видит, а делает это не он, а где-то вдалеке покорные исполнители.
Общий обман, распространенный на всех людей, состоит в том,
что во всех катехизисах или заменивших их книгах, служащих теперь обязательному обучению детей, сказано,
что насилие, т. е. истязание, заключения и казни, равно как и убийства на междоусобной или внешней войне для поддержания и защиты существующего государственного устройства (какое
бы оно
ни было, самодержавное, монархическое, конвент, консульство, империя того или другого Наполеона или Буланже, конституционная монархия, коммуна или республика), совершенно законны и не противоречат
ни нравственности,
ни христианству.
Когда откроются глаза на этот ужасный, совершаемый над людьми, обман, то удивляешься на то, как могут проповедники религии христианства, нравственности, воспитатели юношества, просто добрые, разумные родители, которые всегда есть в каждом обществе, проповедовать какое
бы то
ни было учение нравственности среди общества, в котором открыто признается всеми церквами и правительствами,
что истязания и убийства составляют необходимое условие жизни всех людей, и
что среди всех людей всегда должны находиться особенные люди, готовые убить братьев, и
что каждый из нас может быть таким же?
Как же учить детей, юношей, вообще просвещать людей, не говоря уже о просвещении в духе христианском, но как учить детей, юношей, вообще людей какой
бы то
ни было нравственности рядом с учением о том,
что убийство необходимо для поддержания общего, следовательно, нашего благосостояния и потому законно, и
что есть люди, которыми может быть и каждый из нас, обязанные истязать и убивать своих ближних и совершать всякого рода преступления по воле тех, в руках кого находится власть.
И действительно, какое же может быть нравственное учение, при котором можно допустить убийство для каких
бы то
ни было целей? Это так же невозможно, как какое
бы то
ни было математическое учение, при котором можно допустить,
что 2 равно 3.
Ответ на этот вопрос тот,
что допускают это не все люди (одни — большая часть людей — обманутые и подчиненные, и не могут не допускать
чего бы то
ни было), а допускают это люди, занимающие только при такой организации выгодное положение в обществе; допускают потому,
что для этих людей риск пострадать оттого,
что во главе правительства или войска станет безумный или жестокий человек, всегда меньше тех невыгод, которым они подвергнутся в случае уничтожения самой организации.
Без убеждения в том,
что есть то лицо или те лица, которые берут на себя всю ответственность совершаемых дел, не мог
бы ни один солдат поднять руки на истязание или убийство.
Без убеждения в том,
что этого требует весь народ, не мог
бы никогда
ни один император, король, президент,
ни одно собрание предписать эти самые истязания и убийства.
Без убеждения в том,
что есть лица, выше его стоящие и берущие на себя ответственность в его поступке, и люди, стоящие ниже его, которые требуют для своего блага исполнения таких дел, не мог
бы ни один из людей, находящихся на промежуточных между правителем и солдатом ступенях, совершать те дела, которые он совершает.
Устройство государственное таково,
что, на какой
бы ступени общественной лестницы
ни находился человек, степень невменяемости его всегда одна и та же:
чем выше он стоит на общественной лестнице, тем больше он подлежит воздействию требования распоряжений снизу и тем меньше подлежит воздействию предписаний сверху, и наоборот.
Не будь у всех этих людей твердого убеждения в том,
что звания царей, министров, губернаторов, судей, дворян, землевладельцев, предводителей, офицеров, солдат суть нечто действительно существующее и очень важное,
ни один из этих людей не подумал
бы без ужаса и отвращения об участии в таких делах, которые они делают теперь.
Как
ни странно сказать это, единственное объяснение этого удивительного явления — то,
что люди эти находятся в том же состоянии, в котором находятся те загипнотизированные люди, которым, как говорят, приказывают воображать или чувствовать себя в известных условных положениях и действовать так, как
бы действовали те существа, которых они изображают; как, например, когда загипнотизированному лицу внушено,
что он хромой, и он начинает хромать, слепой, и он не видит,
что он зверь, и он начинает кусаться.
Только этим можно объяснить те удивительные явления, которыми наполнена наша жизнь и поразительным образцом которых представились мне те, встреченные мною 9-го сентября, знакомые мне, добрые, смирные люди, которые с спокойным духом ехали на совершение самого зверского, бессмысленного и подлого преступления. Не будь в этих людях каким-либо средством усыплена совесть,
ни один человек из них не мог
бы сделать одной сотой того,
что они собираются сделать, и очень может быть,
что и сделают.
Живет не в одной России, но где
бы то
ни было — во Франции, Англии, Германии, Америке — богатый землевладелец и за право, предоставляемое им людям, живущим на его земле, кормиться с нее, сдирает с этих большею частью голодных людей всё,
что только он может содрать с них.
Или живет правитель или какой
бы то
ни было гражданский, духовный, военный слуга государства, служащий для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие или властолюбие, или,
что чаще всего бывает, для того только, чтобы получить собираемое с изнуренного, измученного работой народа жалованье (подати, от кого
бы ни шли, всегда идут с труда, т. е. с рабочего народа), и если он,
что очень редко бывает, еще прямо не крадет государственные деньги непривычным способом, то считает себя и считается другими, подобными ему, полезнейшим и добродетельнейшим членом общества.
Всякий человек в своей жизни находится по отношению к истине в положении путника, идущего в темноте при свете впереди двигающегося фонаря: он не видит того,
что еще не освещено фонарем, не видит и того,
что он прошел и
что закрылось уже темнотою, и не властен изменить своего отношения
ни к тому,
ни к другому; но он видит, на каком
бы месте пути он
ни стоял, то,
что освещено фонарем, и всегда властен выбрать ту или другую сторону дороги, по которой движется.
Ведь, как
бы мы
ни назывались, какие
бы мы
ни надевали на себя наряды,
чем бы и при каких священниках
ни мазали себя, сколько
бы ни имели миллионов, сколько
бы охраны
ни стояло по нашему пути, сколько
бы полицейских
ни ограждали наше богатство, сколько
бы мы
ни казнили так называемых злодеев-революционеров и анархистов, какие
бы мы сами
ни совершали подвиги, какие
бы ни основывали государства и
ни воздвигали крепости и башни от Вавилонской до Эйфелевой, — перед всеми нами всегда стоят два неотвратимые условия нашей жизни, уничтожающие весь смысл ее: 1) смерть, всякую минуту могущая постигнуть каждого из нас, и 2) непрочность всех совершаемых нами дел, очень быстро, бесследно уничтожающихся.
Что бы мы
ни делали: основывали государства, строили дворцы и памятники, сочиняли поэмы и песни, — всё это не надолго и всё проходит, не оставляя следа.
И потому, как
бы мы
ни скрывали это от себя, мы не можем не видеть,
что смысл жизни нашей не может быть
ни в нашем личном плотском существовании, подверженном неотвратимым страданиям и неизбежной смерти,
ни в каком-либо мирском учреждении или устройстве.
Но когда ты знаешь наверное,
что ты всякую секунду можешь исчезнуть без малейшей возможности
ни для себя,
ни для тех, кого ты вовлечешь в свою ошибку, поправить ее, и знаешь, кроме того,
что бы ты
ни сделал во внешнем устройстве мира, все это очень скоро и так же наверно, как и ты сам, исчезнет, не оставив следа, то очевидно,
что не из-за
чего тебе рисковать такой страшной ошибкой.