Садо и Хаджи-Мурат — оба молчали во все время, пока женщины, тихо двигаясь в своих красных бесподошвенных чувяках, устанавливали принесенное перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги, был неподвижен, как статуя, во все то время, пока женщины были в сакле. Только когда женщины вышли и совершенно затихли за дверью их мягкие шаги, Элдар облегченно вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из него пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую
трубочкой записку.
Они вынимали из-за пазухи свой табак, чубуки из пальмового дерева с серебряным мундштуком и
трубочкой, величиной с половину самого маленького женского наперстка.
Прохожий солдат задумчиво покачал головой, почмокал языком, потом достал из голенища
трубочку, не накладывая ее, расковырял призженый табак, зажег кусочек трута у курившего солдата и приподнял шапочку.
Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней — флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу рта у нее дымилось — в тончайшей бумажной
трубочке это древнее курение (как называется — сейчас забыл).
— А вот-с покурю, — отвечал капитан и набивал свою коротенькую
трубочку, высекал огонь к труту собственного изделия из толстой сахарной бумаги и начинал курить.