Неточные совпадения
«И извозчики знают о
моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону,
не мог решить его.
«И такая удивительная случайность! Ведь надо же, чтобы это дело пришлось именно на
мою сессию, чтобы я, нигде
не встречая ее 10 лет, встретил ее здесь, на скамье подсудимых! И чем всё это кончится? Поскорей, ах, поскорей бы!»
— Извините, я
не думаю, чтобы это имело связь с
моей просьбой, — вспыхнув, злобно ответил Нехлюдов.
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом
не то петь,
не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе
мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе
мой, Иисусе
мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе
мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
— Ну, всё-таки я вам скажу, по мере сил приносить пользу, всё-таки, что могу, смягчаю. Кто другой на
моем месте совсем бы
не так повел. Ведь это легко сказать: 2000 с лишним человек, да каких. Надо знать, как обойтись. Тоже люди, жалеешь их. А распустить тоже нельзя.
— Да, вот тебе и правый суд, ils n’en font point d’autres, [иного они
не творят,] — сказал он для чего-то по-французски. — Я знаю, ты
не согласен со мною, но что же делать, c’est mon opinion bien arrêtée, [это
мое твердое убеждение,] — прибавил он, высказывая мнение, которое он в разных видах в продолжение года читал в ретроградной, консервативной газете. — Я знаю, ты либерал.
Вот Фанарин, я
не знаю его лично, да и по
моему общественному положению наши пути
не сходятся, но он положительно дурной человек, вместе с тем позволяет себе говорить на суде такие вещи, такие вещи…
— И в мыслях, барин,
не было. А он, злодей
мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были, стращали его. Оно точно, я в тот раз обругал его,
не стерпело сердце. А поджигать
не поджигал. И
не был там, как пожар начался. А это он нарочно подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
— Да с
моего двора рублей 17 в треть сходит. Ох,
не дай Бог, житье, и сам
не знаешь, как оборачиваешься!
— Ах ты, касатик, а я-то, дура,
не вознала: думаю, какой прохожий, — притворно-ласковым голосом заговорила она. — Ах, ты, сокол ты
мой ясный…
— Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты
мой, красавчик ненаглядный! — говорила старуха. — Куда зашел,
не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, — говорила она, вытирая коник занавеской. — А я думаю, какой чорт лезет, ан это сам ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую дуру, — слепа стала.
— Ребеночка, батюшка
мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была,
не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца,
не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
— Сила
моя не берет, что же ты крест с шеи тащишь? — говорил один озлобленный бабий голос.
— Эх,
не греши, — закричала беременная. —
Мои никогда
не попадались.
«Да, да, — думал он. — Дело, которое делается нашей жизнью, всё дело, весь смысл этого дела непонятен и
не может быть понятен мне: зачем были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем была Катюша? И
мое сумасшествие? Зачем была эта война? И вся
моя последующая беспутная жизнь? Всё это понять, понять всё дело Хозяина —
не в
моей власти. Но делать Его волю, написанную в
моей совести, — это в
моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
— Вы знаете, отчего барон — Воробьев? — сказал адвокат, отвечая на несколько комическую интонацию, с которой Нехлюдов произнес этот иностранный титул в соединении с такой русской фамилией. — Это Павел за что-то наградил его дедушку, — кажется, камер-лакея, — этим титулом. Чем-то очень угодил ему. — Сделать его бароном,
моему нраву
не препятствуй. Так и пошел: барон Воробьев. И очень гордится этим. А большой пройдоха.
— Прощайте,
мой милый,
не взыщите с меня, но я любя вас говорю.
То, что случилось,
не может изменить — может только подтвердить
мое решение.
— Что бы ни вышло и что бы ни было, ничто
не изменит
моего решения, — сказал Нехлюдов.
— Дело
не в
моем счастье.
— Позвольте, —
не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю
не за себя и за своих детей. Состояние
моих детей обеспечено, и я зарабатываю столько, что мы живем и полагаю, что и дети будут жить безбедно, и потому
мой протест против ваших поступков, позвольте сказать,
не вполне обдуманных, вытекает
не из личных интересов, а принципиально я
не могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
— Ну, уж вы мне предоставьте решать
мои дела самому и знать, что надо читать и что
не надо, — сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у него холодеют руки, и он
не владеет собой, замолчал и стал пить чай.
Последнее перед отъездом в Петербург было записано: «Катюша
не хочет
моей жертвы, а хочет своей.
«Милая Наташа,
не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в
мои дела… Нет,
не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
— Ты говоришь о
моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, — сказал он, и голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом. — Она
не хочет
моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я
не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
— Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, — сказал он. — Да вот еще что, — прибавил он, — до сих пор я еще
не отдал в Кузминском землю крестьянам, так что в случае
моей смерти твои дети наследуют.
— Нет, дедушка,
мой —
не такой человек.
Не то что глупостей каких, он как красная девушка. Денежки все до копеечки домой посылает. А уж девчонке рад, рад был, что и сказать нельзя, — сказала женщина, улыбаясь.
— Нет,
мой и
не пьет и
не курит, — сказала женщина, собеседница старика, пользуясь случаем еще раз похвалить своего мужа. — Таких людей, дедушка, мало земля родит. Вот он какой, — сказала она, обращаясь и к Нехлюдову.
— Ну, вот таким манером, братец ты
мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую, «иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама
не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе,
не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты
мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
— Она
не политическая, — повторил он, — но по
моей просьбе ей разрешено высшим начальством следовать с политическими…
— Дело
мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно,
не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
— С
моей стороны вопрос решен окончательно. Я желал сделать то, что считаю должным, и, кроме того, облегчить ее положение, но ни в каком случае
не желаю стеснять ее.
—…облегчить ее положение, — продолжал Симонсон. — Если она
не хочет принять вашей помощи, пусть она примет
мою. Если бы она согласилась, я бы просил, чтобы меня сослали в ее место заключения. Четыре года —
не вечность. Я бы прожил подле нее и, может быть, облегчил бы ее участь… — опять он остановился от волненья.
«Одно из двух: или она полюбила Симонсона и совсем
не желала той жертвы, которую я воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня и для
моего же блага отказывается от меня и навсегда сжигает свои корабли, соединяя свою судьбу с Симонсоном», подумал Нехлюдов, и ему стало стыдно. Он почувствовал, что краснеет.
И что значит: во имя
Мое? — спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего
не говорят ему.