Неточные совпадения
— Никогда
не встречал человека, который так глупо боится смерти, как
моя супруга.
Вчера надел
мой папа шляпу
И стал похож на белый гриб,
Я просто
не узнала папу…
«За что ты
не любишь
мою маму?»
— А
моя жена, покойница,
не любила музыку.
Люди спят,
мой друг, пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,
Да и те
не видят нас среди ветвей
И
не слышат, слышит только соловей.
— И прошу вас сказать
моему папа́, что, если этого
не будет, я убью себя. Прошу вас верить. Папа́
не верит.
— Заветы отцов!
Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком будешь. Ну вот, я — учусь. Только
не думаю, что здесь чему-то научишься.
— Милый
мой, — сказала мать, обняв его, поцеловав лоб. — В твоем возрасте можно уже
не стыдиться некоторых желаний.
— Квартирохозяин
мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и
не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что,
не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
Мне
не спится,
не лежится,
И сон меня
не берет,
Я пошел бы к Рите в гости,
Да
не знаю, где она живет.
Попросил бы товарища —
Пусть товарищ отведет,
Мой товарищ лучше, краше,
Боюсь, Риту отобьет.
— Ты бываешь во флигеле? — спросил он и тотчас же, хлопнув дружески по колену Клима, заговорил: —
Мой совет:
не ходи туда!
— А я вот
не замечаю седых волос на висках твоих.
Мои глаза — вежливее.
—
Мой взгляд ты знаешь, он
не может измениться, — ответила мать, вставая и поцеловав его. — Спи!
— Я — читала, —
не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова
не доходят до
моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
«Именно этим и объясняется
мое равнодушие к проповеди Кутузова, — решил Клим, снова шагая по комнате. — Это
не подсказано мне, я сам и давно понимал это…»
— На
мои детские вопросы: из чего сделано небо, зачем живут люди, зачем умирают, отец отвечал: «Это еще никому
не известно.
Он возбуждал нехорошее чувство тем, что
не умел — я тогда думала:
не хотел — ответить мне ни на один из
моих вопросов.
— Что вы хотите сказать?
Мой дядя такой же продукт разложения верхних слоев общества, как и вы сами… Как вся интеллигенция. Она
не находит себе места в жизни и потому…
— Ну, довольно! Ты —
не гувернер
мой. Ты бы лучше воздерживался от нелепых попыток каламбурить. Стыдно говорить Наташка вместо — натяжка и очепятка вместо — опечатка. Еще менее остроумно называть Ботнический залив — болтуническим, Адриатическое море — идиотическим…
— Меня эти вопросы
не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик
мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
Она была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она сказала: «Бог
мой, как быстро летит время!» — в тоне ее слов Клим услышал жалобу, это было тоже
не свойственно ей.
— Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел
моего жениха? Уморительный,
не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. —
Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь, только
не молока. Вина бы, а?
— А я —
не знаю, друзья
мои! — начала Сомова, разводя руками с недоумением, которое Клим принял как искреннее.
— У литератора Писемского судьбою тоже кухарка была; он без нее на улицу
не выходил. А вот
моя судьба все еще
не видит меня.
— Чудесно! Мы едем в лодке. Ты будешь грести. Только, пожалуйста, Клим,
не надо умненьких разговорчиков. Я уже знаю все умненькое, от ихтиозавров до Фламмарионов, нареченный
мой все рассказал мне.
— Ведь я
не картину покупаю, а простираюсь пред женщиной, с которой
не только
мое бренное тело, но и голодная душа
моя жаждет слиться.
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это еще в гимназии. А в Москве учитель
мой уговаривал меня поступить в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему
не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что, брат…
В сущности — все очень просто: еще
не наступил
мой час верить.
—
Не из тех людей, которые возбуждают
мое уважение, но — любопытен, — ответил Туробоев, подумав и тихонько. — Он очень зло сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это — самое умное, что он сказал.
— Бог
мой, это, кажется,
не очень приятная дама! — усталым голосом сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она
не похожа на еврейку. Тебе
не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
— Вот что, Клим: Алина
не глупее меня. Я
не играю никакой роли в ее романе. Лютова я люблю. Туробоев нравится мне. И, наконец, я
не желаю, чтоб
мое отношение к людям корректировалось тобою или кем-нибудь другим.
— Я, конечно,
не думаю, что
мои предки напутали в истории страны так много и были так глупо преступны, как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
На
мой взгляд, ныне она уже такова, что лично мне дает право отказаться от продолжения линии предков, — линии, требующей от человека некоторых качеств, которыми я
не обладаю.
— Это —
моя догадка, иначе я
не могу понять, — нетерпеливо ответил Макаров, а Туробоев встал и, прислушиваясь к чему-то, сказал тихонько...
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в
моем поучении
не содержится. Все очень просто: мир этот, наш, весь — дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я —
не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она
не оценила
моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей
не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— Ты все о
моем достоинстве заботишься?
Не надо, Костя! Я — знаю,
не надо. Какому дьяволу нужно
мое достоинство, куда его? И — «
не заграждай уста вола молотяща», Костя!
Сына
моего — могу поставить в тупик на всех его ходах, а этого —
не могу.
— Я —
не зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну
моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить радость сына
моего? Он же весьма нуждается в духовных радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него
не действуют. Арестован был по Астыревскому делу и в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
«Приходится соглашаться с
моим безногим сыном, который говорит такое: раньше революция на испанский роман с приключениями похожа была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно, есть пророчество, однако
не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности
не одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
Макаров
не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро раздел по пояс и начал
мыть. Трудно было нагнуть шею Маракуева над раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо
не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
— Что ж делать? — возразил Клим, пожимая плечами. — Я ведь и
не пытаюсь щеголять
моими мыслями…
— О, боже
мой, — тихо сказала Лидия, уже
не пытаясь освободиться; напротив — она как будто плотнее подвинулась к нему, хотя это было невозможно.
— Нет, это все-таки гриб фабричный,
не вдохновляет! А вот сестра жены
моей научилась грибы мариновать — знаменито!
— Правильная оценка. Прекрасная идея.
Моя идея. И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя как некое единое целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а
не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения. У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
— Корреспонденций
моих —
не печатают. Редактор, старый мерин, пишет мне, что я слишком подчеркиваю отрицательные стороны, а это
не нравится цензору. Учит: всякая критика должна исходить из некоторой общей идеи и опираться на нее. А черт ее найдет, эту общую идею!
Тут Гаврило,
не будь глуп, удержал ее: «Нельзя, говорит, тебе, царица, за любовниками бегать!» Тогда она опамятовалась: «Верно, Гаврила, и заслужил ты награду за охрану
моей царско-женской чести, за то, что удержал державу от скандала».
Это признано стадами разных скотов,
И даже свиньи, особенно враждебные мне,
Не отрицают некоторых достоинств
моих.
Неточные совпадения
Добчинский. При мне-с
не имеется, потому что деньги
мои, если изволите знать, положены в приказ общественного призрения.
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние
мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи
мои; это такой народ, что на жизнь
мою готовы покуситься.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже
мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту.
Моя обязанность помогать проезжающим.