Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать
ту землю, на которой они жались,
как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней,
как ни счищали всякую пробивающуюся травку,
как ни дымили каменным углем и нефтью,
как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое,
как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только
тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Старая барышня сделала выговор и за сливки и за
то, что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить,
как, увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась быть его крестной матерью.
С
тех пор ей всё стало постыло, и она только думала о
том,
как бы ей избавиться от
того стыда, который ожидал ее, и она стала не только неохотно и дурно служить барышням, но, сама не знала,
как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после
того,
как он бросил ее, она всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё
то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
При
том же соблазняло ее и было одной из причин окончательного решения
то, что сыщица сказала ей, что платья она может заказывать себе
какие только пожелает, — бархатные, фаи, шелковые, бальные с открытыми плечами и руками.
Выбрав из десятка галстуков и брошек
те,
какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины,
как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa
то, что не явились во-время.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого человека: вспомнил,
как один раз он думал, что муж узнал, и готовился к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о
той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
Управляющий писал, что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства и, кроме
того, решить вопрос о
том,
как продолжать хозяйство: так ли,
как оно велось при покойнице, или,
как он это и предлагал покойной княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
Теперь, сделавшись по наследству большим землевладельцем, он должен был одно из двух: или отказаться от своей собственности,
как он сделал это десять лет
тому назад по отношению 200 десятин отцовской земли, или молчаливым соглашением признать все свои прежние мысли ошибочными и ложными.
Да и не за чем было, так
как не было уже ни
той силы убеждения, ни
той решимости, ни
того тщеславия и желания удивить, которые были в молодости.
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он,
как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в
ту ни в другую сторону, не мог решить его.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и,
как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
А между
тем он несомненно признавал это свое превосходство и принимал выказываемые ему знаки уважения
как должное и оскорблялся, когда этого не было.
— Ну, это гражданская доблесть. Погодите,
как проголодаетесь да спать не дадут, не
то запоете! — еще громче хохоча, заговорил Петр Герасимович.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел
тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей
как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Как только присяжные уселись, председатель сказал им речь об их правах, обязанностях и ответственности. Говоря свою речь, председатель постоянно переменял позу:
то облокачивался на левую,
то на правую руку,
то на спинку,
то на ручки кресел,
то уравнивал края бумаги,
то гладил разрезной нож,
то ощупывал карандаш.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в
той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь
того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села,
как только кончились вопросы.
Нехлюдов между
тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере
того,
как их допрашивали. — «Да не может быть, — думал он, не спуская глаз с лица подсудимой, — но
как же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.
Маслова
то сидела неподвижно, слушая чтеца и смотря на него,
то вздрагивала и
как бы хотела возражать, краснела и потом тяжело вздыхала, переменяла положение рук, оглядывалась и опять уставлялась на чтеца.
Кольцо подарил ей сам Смельков после
того,
как он побил ее и она заплакала и хотела от него уехать.
— Екатерина Маслова, — начал председатель, обращаясь к третьей подсудимой, — вы обвиняетесь в
том, что, приехав из публичного дома в номер гостиницы «Мавритания» с ключом от чемодана купца Смелькова, вы похитили из этого чемодана деньги и перстень, — говорил он,
как заученный урок, склоняя между
тем ухо к члену слева, который говорил, что пo списку вещественных доказательств недостает склянки.
В
то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только
как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная
того, любил Катюшу,
как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него и для нее.
Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией,
как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры,
то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.
И в таком сумасшествии эгоизма находился Нехлюдов с
тех пор,
как он поступил в военную службу и стал жить так,
как жили его товарищи.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она?
как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на
том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Он чувствовал, что влюблен, но не так,
как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в
том, что он любит, и когда он был убежден в
том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Вечером в субботу, накануне Светло-Христова Воскресения, священник с дьяконом и дьячком,
как они рассказывали, насилу проехав на санях по лужам и земле
те три версты, которые отделяли церковь от тетушкиного дома, приехали служить заутреню.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся
как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо
того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Нехлюдову же было удивительно,
как это он, этот дьячок, не понимает
того, что всё, что здесь да и везде на свете существует, существует только для Катюши, и что пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она — центр всего.
В
то время
как Нехлюдов целовался с мужиком и брал от него темно-коричневое яйцо, показалось переливчатое платье Матрены Павловны и милая черная головка с красным бантиком.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не выражая ни малейшего отвращения, напротив, так же радостно сияя глазами, три раза поцеловалась. И в
то время,
как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с взглядом Нехлюдова.
Как будто она спрашивала: хорошо ли, так ли она делает?
И, сделав усилие над собой и помня
то,
как в этих случаях поступают вообще все люди в его положении, он обнял Катюшу за талию.
Улыбка эта
как будто сказала ему, что
то, что он делает, — дурно.
Весь вечер он был сам не свой:
то входил к тетушкам,
то уходил от них к себе и на крыльцо и думал об одном,
как бы одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.
Он стоял и смотрел на нее и невольно слушал вместе и стук своего сердца и странные звуки, которые доносились с реки. Там, на реке, в тумане, шла какая-то неустанная, медленная работа, и
то сопело что-то,
то трещало,
то обсыпалось,
то звенели,
как стекло, тонкие льдины.
В
том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе — о
том, осудят ли его и насколько, если узнают, о
том,
как он с ней поступил, a не о
том, что она испытывает и что с ней будет.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о
том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком,
каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для
того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь думал только о
том,
как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх,
как будто не он шел судить, но его вели в суд. В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно быть совестно смотреть в глаза людям, а между
тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала,
как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это,
как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка
того заведения, в котором жила Маслова.
Потом, после допроса сторон,
как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел
тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью в
том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
— Купец был уже в экстазе, — слегка улыбаясь, говорила Китаева, — и у нас продолжал пить и угощать девушек; но так
как у него не достало денег,
то он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция, — сказала она, взглянув на подсудимую.
«Узнала!» подумал он. И Нехлюдов
как бы сжался, ожидая удара. Но она не узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. «Ах, скорее бы», думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное
тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках,
какой именно яд был введен в желудок, — трудно; о
том же, что яд этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.
— Ну, и палец был, — сказал он, возвратившись на свое место. —
Как огурец добрый, — прибавил он, очевидно забавляясь
тем представлением,
как о богатыре, которое он составил себе об отравленном купце.
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное,
как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей
тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Он отвергал показание Масловой о
том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на
том, что показание ее,
как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так
как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.