Неточные совпадения
— Ты так Варваре и скажи, — уговаривал Рутилов. — Сперва место, а то, мол, я так
не очень-то верю. Место получишь, а там и венчайся, с кем вздумаешь. Вот ты лучше из
моих сестер возьми, — три, любую выбирай. Барышни образованные, умные, без лести сказать,
не чета Варваре. Она им в подметки
не годится.
— Растереть да бросить, — вот и Варвара твоя. Она и
мои сестры — это, брат, две большие разницы. Бойкие барышни, живые, — любую возьми,
не даст заснуть. Да и молодые, — самая старшая втрое моложе твоей Варвары.
— Вы и без протекции далеко пойдете. Неужто
не оценит начальство! Что ж вам за Варвару держаться! Да и
не из Рутиловых же барышень вам, жену брать: они — легкомысленные, а вам надо жену степенную. Вот бы взяли
мою Марту.
— Может быть, — сказал он, — вы, Ардальон Борисыч, знаете все вкусные кушанья, которые делают у вас на родине, но как же вы можете знать все вкусные кушанья, которые делаются у меня на родине, если вы никогда на
моей родине
не были?
— Крапивой натирать — с тела
не спадешь. От крапивы-то и
моя Геничка такая толстуха.
— Мой-то дурак Ардальошка, — заговорила Варвара, — требует, чтобы я опять княгине написала. А чего я ей попусту писать стану! Она и
не ответит или ответит неладное. Знакомство-то
не больно великое.
— И зачем она меня родила? И что она тогда думала? Какая теперь
моя жизнь! Она мне
не мать, а только родительница. Потому как настоящая мать заботится о своем детище, а
моя только родила меня и отдала на казенное воспитание с самых малых лет.
Вчерашние ерлы вдруг опять припомнились Передонову. «Вот, — думал он про Володина, — на свою мать жалуется, зачем она его родила, —
не хочет быть Павлушкой. Видно, и в самом деле завидует. Может быть, уже и подумывает жениться на Варваре и влезть в
мою шкуру», — думал Передонов и тоскливо смотрел на Володина.
— Вы мальчик, — сказал Передонов, — это ничего, мужчине красота
не нужна, а вот у вас, — продолжал он, оборачиваясь к Марте, — нехорошо. Этак вас никто и замуж
не возьмет. Надо огуречным рассолом лицо
мыть.
— Это точно, — согласился Скучаев, — ничего такого
не было. А впрочем, ведь они, мальчишки, прехитрый народ: чего
не надо, того и
не скажут. Оно, конечно,
мой еще мал, сболтнул бы по глупости, однако ничего такого
не сказывал.
А что вы пожаловали, так это мне лестно, потому что мы хоть и лыком шиты, дальше уездного училища свету
не видали, ну, а все-таки почтен доверием общества, третий срок головой хожу, так
мое слово у господ горожан чего-нибудь да стоит.
— Ныне люди пошли — пародия на человеческую породу, — гремел Авиновицкий. — Здоровье пошлостью считают. Немец фуфайку выдумал. Я бы этого немца в каторжные работы послал. Вдруг бы на
моего Владимира фуфайку! Да он у меня в деревне все лето сапог ни разу
не надел, а ему — фуфайку! Да он у меня избани на мороз нагишом выбежит, да на снегу поваляется, а ему — фуфайку. Сто плетей проклятому немцу!
— Она все к нам ходит, — жаловался Передонов, — и все вынюхивает. Она жадная, ей все давай. Может быть, она хочет, чтоб я ей деньгами заплатил, чтоб она
не донесла, что у меня Писарев был. А может быть, она хочет за меня замуж. Но я
не хочу платить, и у меня есть другая невеста, — пусть доносит, я
не виноват. А только мне неприятно, что выйдет история, и это может повредить
моему назначению.
Варвары
не было дома, Клавдия
мыла полы в горницах.
— Болтают нивесть что, — говорил Передонов, — чего и
не было. А я сам могу донести. Я ничего такого, а за ними я знаю. Только я
не хочу. Они за глаза всякую ерунду говорят, а в глаза смеются. Согласитесь сами, в
моем положении это щекотливо. У меня протекция, а они гадят. Они совершенно напрасно меня выслеживают, только время теряют, а меня стесняют. Куда ни пойдешь, а уж по всему городу известно. Так уж я надеюсь, что в случае чего вы меня поддержите.
— Мне, конечно, наплевать, — сердито сказал Передонов, — пусть бы болтали, да боюсь, что они мне нагадят в
моей службе. Они хитрые. Вы
не смотрите, что они все болтают, хоть, например, Рутилов. А вы почем знаете, может, он под казначейство подкоп ведет. Так это с больной головы на здоровую.
— И вовсе недолго, — хмуро сказал Передонов, — я только руки
помыл, а изюму я там и
не видел.
— У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило воображение, — сказал он, встал и похлопал Передонова по рукаву. — У многих из
моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все
не первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика переодетую девочку?
— Так, значит, окончательно, Надежда Васильевна? Эх! Коли так, — сказал он, махнув рукою, — ну, так давай вам бог всего хорошего, Надежда Васильевна. Значит, уж такая
моя горемычная судьба. Эх! Любил парень девицу, а она
не любила. Видит бог! Ну, что ж, поплачу, да и все.
— Ну, бог с нею, — печально сказал Володин, — еще поймают. Нет, а мальчишка-то каков! Господи боже
мой, что я ему сделал, что он вздумал мне вредить? Уж я ли
не старался для него, а он, изволите видеть, какую мне подпустил интригу. Что это за ребенок такой, что из него выйдет, помилуйте, скажите?
—
Не смейся, пострел, — сказала Людмила, взяла его за другое ухо и продолжала: — сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это
не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его желание, — цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, и это — его любовь, — бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела, солнце, зной, — понимаешь,
мой светик?
— Я так вам благодарна, — наконец расслышал он, — это так благородно с вашей стороны, так благородно, такое участие. Все люди такие равнодушные, а вы вошли в положение бедной матери. Так трудно воспитывать детей, так трудно, вы
не можете себе представить. У меня двое, и то голова кругом идет.
Мой муж — тиран, он — ужасный, ужасный человек,
не правда ли? Вы сами видели.
— Ах,
не говорите, — шептала Юлия, — ужасный человек. Он меня в гроб вгонит и рад будет, и будет развращать
моих детей,
моего маленького Антошу. Но я — мать, я
не дам, я все-таки высеку.
— Вот Наталья Афанасьевна, дай ей бог всего хорошего,
моего Ванюшку согласилась у себя поместить. Он будет тут жить, как у Христа за пазухой, и
мое сердце будет спокойно, что
не избалуется.
— Матушка, Марта Станиславовна, верьте слову, я от всей души, — берите, пожалуйста! А коли даром
не хотите, так это за то, чтобы вы за
моим Ванюшкой посмотрели. То, что мы сговорились с Натальей Афанасьевной, то так и будет, а это, значит, вам, — за посмотренье, значит.
— За первые полгода, — сказал Мурин и поклонился Марте в пояс, — уж
не обидьте, возьмите, и уж будьте вы
моему Ванюшке за-место старшей сестрицы.
— Слушай, Павлуша, — сказал он, — если ты
не станешь мне вредить, то я тебе буду леденцов покупать по фунту в неделю, самый первый сорт, — соси себе за
мое здоровье.
— Это вот вы, Ардальон Борисыч, всякие волшебные слова знаете и произносите, а я никогда
не изволил магией заниматься. Я вам ни водки, ни чего другого
не согласен наговаривать, а это, может быть, вы от меня
моих невест отколдовываете.
— Вы
моему глазу лопнуть наговорили, — продолжал Володин, — только смотрите, как бы у вас раньше очки
не лопнули.
— Все это
не наше дело, и я совершенно
не понимаю, что вы разумеете под оригинальным выражением «верует в обезьяну». По
моему мнению,
не следовало бы обогащать историю религий вновь изобретаемыми культами. Относительно же нанесенного вам оскорбления вам следовало бы привлечь его к суду. А самое лучшее было бы для вас — оставить нашу гимназию. Это был бы наилучший исход и для вас лично, и для гимназии.
Ты, мать
моя, сперва научись сама жить, а теперь в чужих платьях еще ходишь, так будь поскромнее, да слушайся, а то ведь
не на одного Владю розги найдутся.
— Поцелуй
мой кукиш — дам денег,
не поцелуешь —
не дам.
— Добро бы красавица! — тоскливо говорил Передонов, — рябая, курносая. Только что платила хорошо, а то бы и плюнуть на нее, чертовку,
не захотел. Она должна исполнить
мою просьбу.
—
Мое сердце ужалено радостью. Грудь
мою пронзили семь мечей счастья, — как мне
не плакать.
— Я ли
не красавица! У меня ли глаза
не жгучие! У меня ли
не пышные волосы! Ласкай же меня! Приласкай же меня! Сорви с меня запястья, отстегни
мое ожерелье!
— Да уж
не скажу никому,
не бойся.
Мое дело — тебя доставить на место, а больше я ничего
не знаю. Однако ты — отчаянный. А дома
не узнают?
— Но позвольте, — перебила ее в свою очередь Екатерина Ивановна, все более раздражаясь, — меня интересует
не этот учитель, а
мой племянник. Я слышала, что вы, — извините, пожалуйста, — его развращаете.