Неточные совпадения
На барском месте в пошевнях сидел очень маленького роста мужчина, закутанный в медвежью шубу, с
лицом, гордо приподнятым вверх, с голубыми глазами, тоже закинутыми
к небесам, и с небольшими, торчащими, как у таракана, усиками, — точно он весь стремился упорхнуть куда-то ввысь.
Между тем кадриль кончилась. Сенатор пошел по зале. Общество перед ним, как море перед большим кораблем, стало раздаваться направо и налево. Трудно описать все мелкие оттенки страха, уважения, внимания, которые начали отражаться на
лицах чиновников, купцов и даже дворян. На средине залы
к сенатору подошел хозяин с Марфиным и проговорил...
Когда
к нему приблизился сенатор, на
лице губернатора, подобно тому, как и на
лицах других чиновников, отразились некоторое смущение и затаенная злоба.
Марфин так расписался, что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но
к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист вверх ненаписанной стороной.
Лицо Ченцова имело насмешливое выражение. Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
— Поди, отвези это письмо…
к Людмиле Николаевне… и отдай его ей в руки, — проговорил Егор Егорыч с расстановкой и покраснев в
лице до ушей.
— Зачем? — вскрикнул, обернувшись
к нему
лицом, Егор Егорыч.
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я,
к удивлению моему, по делам совершенно не вижу… Кроме того, другие
лица, не принадлежащие
к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
Нищие, и особенно молодой из них, заметно прислушивались
к этому разговору. Из волокового окна между тем выглянуло заплывшее жиром, сизо-багровое
лицо какой-то женщины, которая толстой и до плеча голой рукой подала им огромный кусище пирога и проговорила при этом...
— Верстах в пятнадцати отсюда, знаешь, как спуститься с горы от Афанасьева
к речке, на мосту он и лежит с необыкновенно кротким и добрым выражением в
лице, — эх!..
Катрин между тем, заметив Ченцова, поспешно и с радостным
лицом устремилась
к нему.
Сверстов немедля же полез на голбец, и Иван Дорофеев, влезши за ним, стал ему светить лучиной. Бабушка была совсем засохший, сморщенный гриб. Сверстов повернул ее
к себе
лицом. Она только простонала, не ведая, кто это и зачем
к ней влезли на печь. Сверстов сначала приложил руку
к ее лбу, потом
к рукам,
к ногам и, слезая затем с печи, сказал...
— Один уж поеду, — подчинился Крапчик, — но, по крайней мере, вы должны снабдить меня письмами
к нескольким влиятельным
лицам, — присовокупил он жалобным голосом.
— Прежде всех, конечно,
к князю Александру Николаевичу, а потом и
к другим
лицам,
к коим вы найдете нужным.
— Пока достаточно написать одному князю, — перебил Крапчика Егор Егорыч, — и, смотря, что он вам скажет, можно будет отнестись и
к другим
лицам.
Миропа Дмитриевна непременно ожидала, что Рыжовы примут ее приветливо и даже с уважением, но,
к удивлению своему, она совершенно этого не встретила, и началось с того, что
к ней вышла одна только старуха-адмиральша с
лицом каким-то строгим и печальным и объявила, что у нее больна дочь и что поэтому они ни с кем из знакомых своих видаться не будут.
Юлия Матвеевна, с
лицом как бы мгновенно утратившим свое простодушие и принявшим строгое выражение, обратилась
к Ченцову, тоже окончательно смущенному, и сказала...
Марфин слушал капитана с нахмуренным
лицом. Он вообще офицеров последнего времени недолюбливал, считая их шагистиками и больше ничего, а то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу пошлым, а потому вряд ли даже не с целью прервать его разглагольствование он обратился
к барышням...
Крапчик с снова возвратившеюся
к нему робостью вошел в эту серую комнату, где
лицом ко входу сидел в покойных вольтеровских креслах небольшого роста старик, с остатком слегка вьющихся волос на голове, с огромным зонтиком над глазами и в сером широком фраке.
Петр Григорьич, как водится, исполнился благоговением
к этому
лицу.
— Это ничего не значит: вы
лицо официальное и по интересам вашего дворянства можете являться
к каждому министру! — растолковывал ему Сергей Степаныч.
— О, нет, нисколько! — успокоила его Миропа Дмитриевна. — У них, слава богу, идет все спокойно, как только может быть спокойно в их положении, но я
к вам приехала от совершенно другого
лица и приехала с покорнейшей просьбой.
Тем временем Егор Егорыч послал Антипа Ильича
к Андреюшке узнать, можно ли
к нему идти, ибо юродивый не во всякое время и не всех
к себе пускал. Антип Ильич исполнил это поручение с великим удовольствием и, возвратясь от Андреюшки, доложил с сияющим
лицом...
Увидав прибывших
к нему гостей, он выразил на своем подвижном
лице одновременно удивление и радость.
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные
лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее
к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
— Ждать так ждать! — сказал с тем же невеселым
лицом Егор Егорыч и затем почти целую неделю не спал ни одной ночи: живая струйка родственной любви
к Валерьяну в нем далеко еще не иссякла. Сусанна все это, разумеется, подметила и постоянно обдумывала в своей хорошенькой головке, как бы и чем помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.
Ченцову наконец надоело такое осадное положение: он с бешенством в
лице подскочил
к окну и распахнул его.
Дама сия, после долгого многогрешения, занялась богомольством и приемом разного рода странников, странниц, монахинь, монахов, ходящих за сбором, и между прочим раз
к ней зашла старая-престарая богомолка, которая родом хоть и происходила из дворян, но по густым и длинным бровям, отвисшей на глаза коже, по грубым морщинам на всем
лице и, наконец, по мужицким сапогам с гвоздями, в которые обуты были ее ноги, она скорей походила на мужика, чем на благородную девицу, тем более, что говорила, или, точнее сказать, токовала густым басом и все в один тон: «То-то-то!..
По случаю ходивших по городу бесспорных слухов об его отношениях
к m-me Ченцовой, завись его дело от какого-нибудь другого начальствующего
лица, а не от Ивана Петровича Артасьева, Тулузов вряд ли бы что-нибудь успел.
Собственно на любви
к детям и была основана дружба двух этих старых холостяков; весь остальной день они сообща обдумывали, как оформить затеянное Тулузовым дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть посланным донесение в Петербург, в котором главным образом ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то это может отвратить как его, так и других
лиц от дальнейших пожертвований; но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения на этот предмет потекут
к нему со всех концов России.
Таким образом он зарабатывал много денег, но все их проживал, потому что любил играть на бильярде и вдобавок
к тому имел возлюбленную в
лице одной, тоже чистой, кухарки.
Но тут
к нему явился ангел-спаситель в
лице Егора Егорыча, который взял его
к себе в Кузьмищево на ругу, где окружил его довольством и почетом.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены
к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с
лицом крайне оробелым.
Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть
к средству, которое по большей части укрощает начальствующих
лиц и делает их более добрыми.
— Ах, нет, нет! — отвергнула решительным тоном gnadige Frau. — Эти вещи надобно, чтобы объявляло
лицо любящее. Отец Василий, я не спорю против того, человек очень умный и ученый, но не думаю, чтобы он вполне был привязан
к Егору Егорычу.
— А вы больны, вероятно? — отнесся Сверстов
к Сусанне Николаевне, у которой действительно
лицо имело совершенно болезненное выражение.
Во все это время Сусанна Николаевна, сидевшая рядом с мужем, глаз не спускала с него и, видимо, боясь спрашивать, хотела, по крайней мере, по выражению
лица Егора Егорыча прочесть, что у него происходит на душе. Наконец он взял ее руку и крепко прижал ту
к подушке дивана.
Пожалев, что при господских домах перевелись шуты, он задумал, за отсутствием оных, сам лечить Егора Егорыча смехом, ради чего стал при всяком удобном случае рассказывать разные забавные анекдоты, обнаруживая при этом замечательный юмор; но,
к удивлению своему, доктор видел, что ни Егор Егорыч, ни Сусанна Николаевна, ни gnadige Frau не улыбались даже; может быть, это происходило оттого, что эти три
лица, при всем их уме, до тупости не понимали смешного!
— Баллотировка наступит в начале будущего года! — объяснил Тулузов. — По-моему, говорить отдельно каждому
лицу, имеющему право выбора, бесполезно. Гораздо лучше пока обратиться
к губернскому предводителю.
— Не помню, голубчик, не помню! — восклицал Иван Петрович и, нисколько не подумав, зачем нужна Сверстову какая-то справка о Тулузове, а также совершенно не сообразив, что учитель Тулузов и Тулузов, ныне ладящий попасть в попечители гимназии, одно и то же
лицо, он обратился
к сторожу, продолжавшему держать перед ним шубу, и приказал тому...
В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко, но зато совершенно утратил свежий цвет
лица и был даже какой-то желтый. В кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы
к себе домой.
Лицо Феодосия Гаврилыча можно было причислить
к разряду тех физиономий, какую мы сейчас только видели в кофейной Печкина у Максиньки: оно было одновременно серьезное и простоватое.
Ему самому было очень приятно, когда, например, Сусанна Николаевна пришла
к нему показаться в настоящем своем костюме, в котором она была действительно очень красива: ее идеальное
лицо с течением лет заметно оземнилось; прежняя девичья и довольно плоская грудь Сусанны Николаевны развилась и пополнела, но стройность стана при этом нисколько не утратилась; бледные и суховатые губы ее стали более розовыми и сочными.
Больной помещался в самой большой и теплой комнате. Когда
к нему вошли, в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший в
лице, лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна — совсем около кровати его, а Сусанна Николаевна — в некотором отдалении.
— Его не осудят, поверьте мне! — воскликнула Екатерина Петровна. — Он меня послал
к вам за тем только, чтобы попросить вас не вмешиваться в это дело и не вредить ему вашим влиянием на многих
лиц.
И когда, после такого допроса, все призванные
к делу
лица, со включением Савелия, ушли из камеры, то пристав и Тулузов смотрели друг на друга как бы с некоторою нежностью.
Здесь я должен заметить, что бессознательное беспокойство Егора Егорыча о грядущей судьбе Сусанны Николаевны оказалось в настоящие минуты почти справедливым. Дело в том, что, когда Егор Егорыч уехал
к Пилецкому, Сусанна Николаевна, оставшись одна дома, была совершенно покойна, потому что Углаков был у них поутру и она очень хорошо знала, что по два раза он не ездит
к ним; но тот вдруг как бы из-под земли вырос перед ней. Сусанна Николаевна удивилась, смутилась и явно выразила в
лице своем неудовольствие.
Егор Егорыч с нервным вниманием начал прислушиваться
к тому, что происходило в соседних комнатах. Он ждал, что раздадутся плач и рыдания со стороны сестер; этого, однако, не слышалось, а, напротив, скоро вошли
к нему в комнату обе сестры, со слезами на глазах, но, по-видимому, сохранившие всю свою женскую твердость. Вслед за ними вошел также и Антип Ильич,
лицо которого сияло полным спокойствием.
— Ты, Максинька, больше слушай, а не рассуждай, — остановил его частный пристав и, обратясь с умоляющим
лицом и голосом
к рассказчику, начал его упрашивать: — Голубчик Пров Михайлыч, расскажи еще про Наполеондера!
Когда они вышли от министра, то прежде всего, точно вырвавшись из какого-нибудь душного места, постарались вздохнуть поглубже чистым воздухом, и Егор Егорыч хотел было потом свезти доктора еще
к другому важному
лицу — Сергею Степанычу, но старый бурсак уперся против этого руками и ногами.
Таким образом, Марфин заехал один
к Сергею Степанычу, который встретил его с сияющим от удовольствия
лицом.