Неточные совпадения
—
Не прогневайся, государь, а позволь слово молвить:
не лучше ли нам переждать, как там все угомонится? Теперь в Москве житье худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди, пойдет резня… Постой-ка, боярин, постой! Серко
мой что-то храпит, да и твоя лошадь упирается, уж
не овраг ли?..
— Да. Я чувствую, кровь застывает в
моих жилах. Послушай… если я
не смогу идти далее, то покинь меня здесь на волю божию и думай только о себе.
— Простите, добрые люди! — вопил он. — Прости,
моя Маринушка!
Не в добрый час мы выехали из дому: пропали наши головы!
— Да послушай, Юрий Дмитрич: за тебя я готов в огонь и воду — ты
мой боярин, а умирать за всякого прохожего
не хочу; дело другое отслужить по нем панихиду, пожалуй!..
Гой ты море, море синее!
Ты разгулье молодецкое!
Ты прости,
моя любимая,
Красна девица-душа!
Не трепать рукою ласковой
Щеки алые твои:
А трепать ли молодцу
Мне широким веслом
Волгу-матушку…
— Из-под Москвы; а куда иду, и сам еще путем
не знаю. Верстах в пяти отсюда неизменный
мой товарищ, добрый конь, выбился из сил и пал; я хотел кой-как добрести до первой деревни…
— Да, — продолжал спокойно прохожий, — я приписан в Запорожской Сечи к Незамановскому куреню и без хвастовства скажу,
не из последних казаков.
Мой родной брат — куренной атаман, а дядя был кошевым.
— Я повторяю еще, — сказал Юрий,
не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него
мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот
не русский,
не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— Ты так же, бывало, сторожил
мой дом, да
не так легко было тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого
не было; но затопленная печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай хлеба, подле которого стоял большой кувшин с брагою, — все доказывало, что хозяин отлучился на короткое время.
— Ну, ну, быть так! рожа-та у тебя бредет: тебя и так все величают старою ведьмой… Да точно ли ты
не выступишь из
моей воли?
— О пол? Ах,
мой родимый! да я этак и косточек
не сберу!
— Осьмой день! Хорошего же гонца выбрал
мой будущий зять! Ну, молодец, если б ты служил мне, а
не пану Гонсевскому…
— Полегче, молодец, полегче! За всех
не ручайся. Ты еще молоденек,
не тебе учить стариков; мы знаем лучше вашего, что пригоднее для земли русской. Сегодня ты отдохнешь, Юрий Дмитрич, а завтра чем свет отправишься в дорогу: я дам тебе грамоту к приятелю
моему, боярину Истоме-Туренину. Он живет в Нижнем, и я прошу тебя во всем советоваться с этим испытанным в делах и прозорливым мужем. Пускай на первый случай нижегородцы присягнут хотя Владиславу; а там… что бог даст! От сына до отца недалеко…
Добро, молодчик! ты поедешь в Нижний, и что б у тебя на уме ни было, а меня
не проведешь: или будешь плясать по
моей дудке, или…
— Все так же, батюшка Тимофей Федорович! Ничего
не кушает, сна вовсе нет; всю ночь прометалась из стороны в сторону, все изволит тосковать, а о чем — сама
не знает! Уж я ее спрашивала: «Что ты,
мое дитятко, что ты,
моя радость? Что с тобою делается?..» — «Больна, мамушка!» — вот и весь ответ; а что болит, бог весть!
— Так это он? — вскричал приказчик. — Тем лучше! Я уж давно до него добираьось. Терпеть
не могу этого буяна; сущий разбойник, и перед
моим писарем шапки
не ломает!.. Эй, ребята, сбегай кто-нибудь на гумно к Хомяку'
—
Не погневайся, отец
мой! я вижу, Кудимыч плохой знахарь: вот если б твоя милость взял меня на выучку…
— И, светик
мой! да как же тебе сегодня
не быть нарядною? Авось бог поможет нам вниз сойти. Ведь у батюшки твоего сегодня пир горой: какой-то большой польский пан будет.
Не сиди,
мой друг, поздно вечером,
Ты
не жги свечи воску ярого,
Ты
не жди меня до полуночи!
— Нет, — сказала она, отталкивая руку запорожца, — нет!.. покойная мать
моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а ты — колдун; языком твоим говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, — я
не верю тебе! А если б и верила, то что мне в этой радости, за которую
не могу и
не должна благодарить Спасителя и матерь его, Пресвятую Богородицу!
— О! если так, боярышня, — сказал Кирша, — так знай же — я
не колдун и ты без греха можешь верить словам
моим.
— Долго рассказывать, боярышня; да поверь уж
моей совести: право, я
не колдун!
— Ах, мамушка, мамушка! — отвечала, всхлипывая, Анастасья. — Боже
мой!.. Мне так легко… так весело!.. Поздравь меня, родная!.. — продолжала она, кинувшись к ней на шею. — Анюта… вы все… подите ко мне… дайте расцеловать себя!.. Боже
мой!.. Боже
мой!
Не сон ли это?.. Нет, нет… Я чувствую…
мое сердце… Ах, я дышу свободно!
— Ну, батюшка, тебе честь и слава! — сказала Власьевна запорожцу. — На роду
моем такого дива
не видывала! С одного разу как рукой снял!.. Теперь смело просил у боярина чего хочешь.
— Я сгубил
моего коня, боярин; а пешком ходить
не привык…
— Выбирай любого на
моей конюшне. Я
не спрашиваю тебя, как ты умудрился помочь Анастасье; колдун ли ты или обманщик — для меня все равно; но кто будет мне порукою, что болезнь ее
не возвратится? Ты должен остаться здесь, пока я
не уверюсь в совершенном ее выздоровлении.
— Нет, я
не изменял никогда
моему обещанию.
— Андрюшка! — сказал Кручина одному из слуг. — Отведи его на село к приказчику; скажи, чтоб он угостил его порядком, оставил завтра отобедать, а потом дал бы ему любого коня из
моей конюшни и три золотых корабленика. Да крепко-накрепко накажи ему, — прибавил боярин вполголоса, — чтоб он
не спускал его со двора и
не давал никому, а особливо приезжим, говорить с ним наедине. Этот колдун мне что-то очень подозрителен!
Мой парень сначала было расхрабрился, заговорил и то и се, да я
не кто другой! прижал его к стене, приставил к роже пистолет, крикнул… трусишка испугался и покаялся мне во всем.
— А вот как: я велел их запереть в холодную избу, поставил караул, а сам лег соснуть; казаки
мои — нет их вшисци дьябли везмо! — также вздремнули; так, видно, они вылезли в окно, сели на своих коней, да и до лесу… Что ж ты, боярин, качаешь головой? — продолжал Копычинский, нимало
не смущаясь. — Иль
не веришь? Далибук, так! Спроси хоть пана региментаря.
Не ты виноват, что я поверил этому хвастуну Копычинскому, который должен благодарить бога за то, что
не висит теперь между небом и землею; а
не миновать бы ему этих качелей, если б
мои молодцы подстрелили самого тебя, а
не твою лошадь.
— Да, уцелел. Этот мошенник подбил глаз
моему слуге, увел
моего коня и подстрелил лучшего
моего налета; но я
не сержусь на него. Если б ему нечем было заменить твоей убитой лошади, то вряд ли бы я теперь с тобою познакомился.
—
Моя хоть и
не на золотом подносе, — перервал хозяин, — а прошу прикушать!.. Ну что, какова?
—
Не погневайся, пан Тишкевич, если я напомню тебе, что ты здесь
не у себя в регименте, а в
моем дому, где, кроме меня, никто
не волен хозяйничать.
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а
не заступлюсь за труса и подлеца, каков пан Копычинский, хотя б он был родным
моим братом.
— Но неужели ты поверил, что я в самом деле решусь обидеть
моего гостя? И, пан Тишкевич! Я хотел только попугать его, а по мне, пожалуй, пусть пьет хоть за здравие татарского хана: от его слов никого
не убудет. Подайте ему кубок!
— Смотри, Дмитрич! — сказал он. — Крепись… Терпи!.. Стерпится — слюбится! Ты постоишь за правду, а тезка-то, вон там, и заговорит. «Ай да сынок! утешил
мою душеньку!..» Прощай покамест!.. Митя будет молиться богу, молись и ты!.. Он
не в нас: хоть и высоко а все слышит!.. А у Троицы-то, Дмитрич! у Троицы… раздолье, есть где помолиться!..
Не забудь!.. — Сказав сии слова, он выбежал вон из комнаты.
— Дочь
моя, — сказал Шалонский пану Тишкевичу, — весьма жалеет, что
не может тебя видеть; она
не совсем еще здорова и очень слаба; но надеюсь, что скоро…
Все приличия были забыты: пьяные господа обнимали пьяных слуг; некоторые гости ревели наразлад вместе с песенниками; другие, у которых ноги были тверже языка, приплясывали и кривлялись, как рыночные скоморохи, и даже важный Замятня-Опалев несколько раз приподнимался, чтоб проплясать голубца; но, видя, что все его усилия напрасны, пробормотал: «Сердце
мое смятеся и остави мя сила
моя!» Пан Тишкевич хотя
не принимал участия в сих отвратительных забавах, но, казалось,
не скучал и смеялся от доброго сердца, смотря на безумные потехи других.
—
Не торопись, хозяин, — сказал Кирша, — дай мне покрасоваться…
Не подходите, ребята! — закричал он конюхам. —
Не пугайте его… Ну, теперь
не задохнется, — прибавил запорожец, дав время коню перевести дух. — Спасибо, хозяин, за хлеб, за соль! береги
мои корабленики да
не поминай лихом!
— Несчастный! мог ли я думать, что блаженнейший час в
моей жизни будет для меня божьим наказанием!..
Не говори…
не говори ничего более!
Припомни
мое слово: скоро ни одной приходской церкви
не останется во владении у гетмана и он, со своей польской ордою,
не будет сметь из Кремля носа показать.
— Ну что ж,
мой кормилец,
не держи меня, рассчитывайся.
— Ох вы, молокососы! — сказал седой старик, покачивая головою. —
Не прежние
мои годы, а то бы я показал вам, как переходят по льдинам. У нас, бывало, это плевое дело!.. Да, правду-матку сказать, и народ-то
не тот был.
— Нет, господин проезжий, — отвечал старик, махнув рукою, —
не видать мне таких удальцов, какие бывали в старину! Да вот хоть для вашей бы милости в
мое время тотчас выискался бы охотник перейти на ту сторону и прислать с перевозу большую лодку; а теперь небойсь — дожидайтесь! Увидите, если
не придется вам ночевать на этом берегу. Кто пойдет за лодкою?
— Ну, теперь, — продолжал Истома, притворив плотно двери комнаты, — ты можешь, Юрий Дмитрич, смело отвечать на
мои вопросы: никто
не войдет.
Да вот хоть при пострижении в иноки Василья Шуйского: он один его отстаивал, и когда Шуйский
не стал отвечать во время обряда и родственник
мой, князь Василий Туренин, произносил за него все обеты, то знаешь ли, что сделал Гермоген?
— Конечно, что прошло, то прошло!.. Но вот нам несут поужинать.
Не взыщи, дорогой гость, на убогость
моей трапезы! Чем богаты, тем и рады: сегодня я ем постное. Ты, может быть,
не понедельничаешь, Юрий Дмитрич? И на что тебе!
Не все должны с таким упорством измозжать плоть свою, как я — многогрешный. Садись-ка,
мой родимый, да похлебай этой ушицы. Стерляжья, батюшка! У меня свой садок, и
не только стерляди, осетры никогда
не переводятся.
— И пусть выступит желающий купить
мой дом — с сего часа он принадлежит
не мне, а Нижнему Новгороду, а я сам, мы все, вся кровь наша — земскому делу и всей земле русской!
— Так! — вскричал несчастный юноша, — присутствие
мое при сем торжестве есть осквернение святыни! Я
не могу, я
не должен оставаться здесь долее!