Неточные совпадения
— Тьфу, черт возьми! — перервал Зарецкой, — так этот-то бред называется любовью?
Ну! подлинно есть от чего сойти с ума! Мой друг! Да как
же прикажешь ей тебя называть? Мусью Рославлев, что ль?
—
Ну то-то
же! смотрите, ребята! — сказал детина, обращаясь к другим извозчикам, — чур, держать про себя.
«Что, дескать, брат! — спросил он, — чай, житье ваше плохое?»
Ну, вестимо, не сказать
же, что хорошо.
—
Ну, Андрюха! — вскричал ямщик в армяке, — житье
же там нашему брату!
—
Ну то-то
же, Шурлов, не ударь лицом в грязь.
—
Ну, конечно, батюшка! подчас напляшешься. Не только губернатор, и слуги-то его начнут тебя пырять да гонять из угла в угол, как легавую собаку. Чего б ни потребовали к его превосходительству, хоть птичьего молока, чтоб тут
же родилось и выросло. Бывало, с ног собьют, разбойники! А как еще, на беду, губернатор приедет с супругою…
ну! совсем молодца замотают! хоть вовсе спать не ложись!
— Вот то-то
же, братец! Я слышал, что губернатор объезжает губернию: теперь тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город и у меня будет в гостях, — примолвил с приметной важностию Ижорской. — Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих других заведениях.
Ну что ж? Праздников давать не станем, а запросто, милости просим!
—
Ну что, страстные голубки, наговорились, что ль? — закричал Ижорской, подойдя к ним вместе с своей сестрой и Ильменевым. — Что, Прохор Кондратьевич, ухмыляешься? Небось, любуешься на жениха и невесту? То-то
же! А что, чай, и ты в старину гулял этак по саду с твоей теперешней супругою?
— Эх, милый!
ну, конечно, запросто; а угостить все-таки надобно. Ведь я не кто другой — не Ильменев
же в самом деле!
Ну что, Трошка?! — спросил он входящего слугу.
—
Ну, то-то
же! О моей больнице много толков было в губернии. Смотри, чтоб нам при его превосходительстве себя лицом в грязь не ударить. Все ли расставлено в порядок и пробрано в аптеке?
— Точно, точно! Ай да Парфен! спасибо, брат!
Ну, ступай
же поскорей. Двое больных есть, а остальных подберешь. Да строго накажи им, как придут осматривать больницу, чтоб все лежали смирно.
— Порядком
же она тебя помаила. Да и ты, брат! — не погневайся — зевака. Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так дело давно бы было в шляпе. Да вот никак они едут.
Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту.
—
Ну, mon cher, хороша
же твоя будущая маменька!
— Ничего. Я хочу вам показать, какого рода дуели позволительны в военное время.
Ну что ж? долго ли мне дожидаться? Да ослабьте поводья, сударь! она пойдет… Послушайте, Блесткин! Если ваша лошадь не перестанет упрямиться, то я сегодня
же скажу генералу, как вы исполняете его приказания.
—
Ну, Владимир Сергеевич, — прибавил он, — поздравляю вас! Кажется, вы останетесь с рукою, а если б на волосок пониже, то пришлось бы пилить… Впрочем, это было бы короче — минутное дело; да оно
же и вернее.
— Помните ли, сударь, месяца два назад, как я вывихнул ногу — вот, как по милости вашей прометались все собаки и русак ушел? Ах, батюшка Владимир Сергеич, какое зло тогда меня взяло!.. Поставил родного в чистое поле, а вы…
Ну, уж честил
же я вас — не погневайтесь!..
— Как! — вскричал Рославлев, — так я был на кладбище?.. Я видел это не во сне?..
Ну что
же? говори, говори!.. — продолжал он, вскочив с постели; бледные щеки его вспыхнули, глаза сверкали; казалось, все силы его возвратились.
—
Ну, братец, куда
же нам деваться? — спросил Зарецкой.
— Нет, братец, не знаю, — сказал Сборской. — Послушай, Зарецкой, ты будешь держаться около Москвы, так возьми его с собою. С тобой надобно
же кому-либудь быть: ты едешь верхом. Прощай, мой друг!.. Тьфу, пропасть! не знаю, как тебе, а мне больно грустно!
Ну, господа французы! дорвемся
же и мы когда-нибудь до вас!
— Постой-ка! — продолжал мальчик, слезая с полатей, — я погляжу в окно…
Ну как
же, бабушка? на улице светлехонько… Вон и старостин колодезь видно.
Ну вот точно такое
же чувство заставляет и меня вдаваться во всякую опасность; а сверх того: смешаться с толпою своих неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями…
— Здравствуй, Дюран! — сказал кто-то на французском языке позади Зарецкого. —
Ну что, доволен ли ты своей лошадью? — продолжал тот
же голос, и так близко, что Зарецкой оглянулся и увидел подле себя кавалерийского офицера, который, отступя шаг назад, вскричал с удивлением: — Ах, боже мой! я ошибся… извините!.. я принял вас за моего приятеля… но неужели он продал вам свою лошадь?.. Да! Это точно она!.. Позвольте спросить, дорого ли вы за нее заплатили?
—
Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте
же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
— Принеси
же ее скорее.
Ну что ж, Мавра Андреевна, стоишь? Ступай!
— Всяко бывает, конечно, — примолвил Терентий, — да ведь недаром
же и пословица: недалеко яблочко от яблони падает.
Ну, как вы думаете, православные?
— Портрет!.. Да она в самом деле хороша. Бедняжка!
ну как
же ему не реветь? Жигулин! садись на коня; ты догонишь транспорт и отдашь кирасирскому пленному офицеру этот бумажник; да постой, я напишу к нему записку.
—
Ну, — сказал Рославлев, смотря вслед за уезжающим Мюратом, — напрасно
же его величество изволил трудиться…
— Полно, братец! перестань об этом думать. Конечно, жаль, что этот француз приглянулся ей больше тебя, да ведь этому помочь нельзя, так о чем
же хлопотать? Прощай, Рославлев! Жди от меня писем; да, в самом деле, поторопись влюбиться в какую-нибудь немку. Говорят, они все пресентиментальные, и если у тебя не пройдет охота вздыхать, так по крайней мере будет кому поплакать вместе с тобою.
Ну, до свиданья, Владимир!
— И я скажу то
же самое, — примолвил Зарядьев, закуривая новую трубку табаку. — Мне случалось видеть трусов в деле — господи боже мой! как их коробит, сердечных!
Ну, словно душа с телом расстается! На войне наш брат умирает только однажды; а они, бедные, каждый день читают себе отходную. Зато уж в мирное время… тьфу ты, пропасть! храбрятся так, что и боже упаси!