Неточные совпадения
— О, как вы в
моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить
не могу, потому что всего
не знаю, но
мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной,
моей дальней родственнице, но ответа
не получил. Так с тем и приехал.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец
мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель
мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть,
не знаете, я ведь по прирожденной болезни
моей даже совсем женщин
не знаю.
— Я вас
не спрашиваю, какое именно дело, —
мое дело только об вас доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать о вас
не пойду.
— Уверяю вас, что я
не солгал вам, и вы отвечать за меня
не будете. А что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время
мои обстоятельства неказисты.
Вам же все это теперь объясняю, чтобы вы
не сомневались, потому вижу, вы все еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина
моего посещения видна будет.
— Да вот сидел бы там, так вам бы всего и
не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на
мой плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— Дела неотлагательного я никакого
не имею; цель
моя была просто познакомиться с вами.
Не желал бы беспокоить, так как я
не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я
не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер,
мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока
не решит сама дела, да и тогда все еще
мое слово за мной…
— Да что дома? Дома всё состоит в
моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и
не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы
не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы будете
не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по
моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
Нина Александровна, супруга Ардалиона Александровича, отставленного генерала,
моего бывшего товарища по первоначальной службе, но с которым я, по некоторым обстоятельствам, прекратил сношения, что, впрочем,
не мешает мне в своем роде уважать его.
— Ах, друг
мой,
не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к нам, потому что это почти доброе дело.
— А я добрая, — неожиданно вставила генеральша, — и, если хотите, я всегда добрая, и это
мой единственный недостаток, потому что
не надо быть всегда доброю.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и
не согласиться, — сказал князь, — я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных у
моего профессора и лечился.
Я
не то чтоб учил их; о нет, там для этого был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше так был с ними, и все
мои четыре года так и прошли.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж было пред самым
моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я
не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи
мои всегда были дети, но
не потому, что я сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Может,
моя участь совсем переменится, но это все
не то и
не главное.
Я
не имею никаких прав на ваше участие,
не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы выговорили одно слово, одно только слово, и это слово озарило всю черную ночь
моей жизни и стало для меня маяком.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один,
не ожидая
моего слова и даже
не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила
мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом.
— Как?
Моя записка! — вскричал он. — Он и
не передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она ничего
не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы
не передали, о, пр-р-ро-клят…
— А! Так вот как! — скрежетал он, — так
мои записки в окно швырять! А! Она в торги
не вступает, — так я вступлю! И увидим! За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где
моя дочь и где
моя жена! Но покамест я дышу, она
не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти
не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын
моего друга, и я вправе надеяться…
— Сын
моего друга! — вскричал он, обращаясь к Нине Александровне, — и так неожиданно! Я давно уже и воображать перестал. Но, друг
мой, неужели ты
не помнишь покойного Николая Львовича? Ты еще застала его… В Твери?
— Отец
мой ведь умер под судом, — заметил князь снова, — хоть я и никогда
не мог узнать, за что именно; он умер в госпитале.
— Это
не так, это ошибка! — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти с тоской смотря на него. — Mon mari se trompe. [
Мой муж ошибается (фр.).]
— Я
не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы
не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он
не может признаться мне сам, того я и сама
не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос
мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере…
— Ты всё еще сомневаешься и
не веришь мне;
не беспокойся,
не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с
моей стороны по крайней мере. Всё
мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но
мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты
не можешь того же требовать от сестры…
— Но позвольте, что же это наконец значит? — громко заговорил он, строго оглядев вошедших и обращаясь преимущественно к Рогожину. — Вы
не в конюшню, кажется, вошли, господа, здесь
моя мать и сестра…
— И будет каяться! — закричал Рогожин, — будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он
не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа ты
моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
— Нет, это уж всё враги
мои. Будьте уверены, князь, много проб было; здесь искренно
не прощают! — горячо вырвалось у Гани, и он повернулся от Вари в сторону.
— Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во что. Я
не говорю, что она была
моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным быть
не хочу; прежде всего
не хочу быть смешным.
— И вы совершенно, совершенно попали на
мою идею, молодой друг
мой, — воскликнул генерал восторженно, — я вас
не за этою мелочью звал! — продолжал он, подхватывая, впрочем, деньги и отправляя их в карман, — я именно звал вас, чтобы пригласить в товарищи на поход к Настасье Филипповне или, лучше сказать, на поход на Настасью Филипповну!
Впрочем, почему же
не ввести мне сына
моего лучшего друга и товарища детства в этот очаровательный семейный дом?
— Знаете,
мой милый, я несколько поэт в душе, — заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы
не совсем туда заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно, — Соколовичи, я теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я несколько ошибся, но это… ничего.
— Но я
не могу,
не могу же отпустить вас от себя, молодой друг
мой! — вскинулся генерал.
— И
не стыдно,
не стыдно тебе, варвар и тиран
моего семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всю, соки высосал и тем еще недоволен! Доколе переносить я тебя буду, бесстыдный и бесчестный ты человек!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек
не пощадил
моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего
не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю
моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах
не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— А я вот и
не знаю, который из
моих поступков самым дурным считать, — включила бойкая барыня.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я
не мог рассказать о
моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и
не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Это
моя мысль, из чего, впрочем, я вовсе
не заключаю, что всё сплошь одни воры, хотя, ей-богу, ужасно бы хотелось иногда и это заключить.
— Очередь
моя, но я пользуюсь
моею льготой и
не стану рассказывать, — решительно сказал Птицын.
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки
не совсем изящные в
моей жизни, — начал генерал, — но страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей
моей жизни.
С закатом солнца, в тихий летний вечер, улетает и
моя старуха, — конечно, тут
не без нравоучительной мысли; и вот в это-то самое мгновение, вместо напутственной, так сказать, слезы, молодой, отчаянный прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом забубенных ругательств за погибшую миску!
— Что всего более облегчает мне
мою задачу, — начал Афанасий Иванович, — это непременная обязанность рассказать никак
не иначе, как самый дурной поступок всей
моей жизни.
К тому времени был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестный роман Дюма-фиса «La dame aux camеlias», [«Дама с камелиями» (фр.).] поэма, которой, по
моему мнению,
не суждено ни умереть, ни состариться.