Неточные совпадения
Взгляд князя был
до того ласков в эту минуту, а улыбка его
до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя;
вся перемена взгляда совершилась в
одно мгновение.
И однако же, дело продолжало идти
все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было
до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители
всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было
одно мешавшее
всему обстоятельство,
один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого
все дело могло расстроиться безвозвратно.
Однажды случилось, что как-то в начале зимы, месяца четыре спустя после
одного из летних приездов Афанасия Ивановича в Отрадное, заезжавшего на этот раз
всего только на две недели, пронесся слух, или, лучше сказать, дошел как-то слух
до Настасьи Филипповны, что Афанасий Иванович в Петербурге женится на красавице, на богатой, на знатной, —
одним словом, делает солидную и блестящую партию.
Она садилась в стороне; там у
одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась в самый угол, от
всех закрытый, на камень и сидела почти без движения
весь день, с самого утра
до того часа, когда стадо уходило.
— Как! Точь-в-точь?
Одна и та же история на двух концах Европы и точь-в-точь такая же во
всех подробностях,
до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Indеpendance Belge» пришлю!
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже
до забвения себя, перешел чрез мерку; даже
всё лицо его покривилось. Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода», как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и были совершенно в его характере.
Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый мир, разобранный
до тонкости, и наконец
все эти очаровательные подробности, рассыпанные в книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий по очереди),
одним словом,
все эти прелестные детали, и
всё это вместе, произвели почти потрясение.
Для этого
одного он провел
все время, с пяти часов пополудни вплоть
до одиннадцати, в бесконечной тоске и тревоге, возясь с Киндерами и Бискупами, которые тоже чуть с ума не сошли, мечась как угорелые по его надобности.
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на
всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от
всех домашних
одной только строгости и постоянно грозился «добраться
до его ушей», что и выводило Колю «из последних границ человеческого терпения».
— Соврал! — крикнул племянник, — и тут соврал! Его, князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну зачем, скажи, ты соврал? Ну не
всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю
до этого? Ведь из повадки
одной только и врет, уверяю вас!
— Вот эти
все здесь картины, — сказал он, —
всё за рубль, да за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их
один знающий человек
все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще родителю за нее
один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот
до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.
— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше
всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. —
Один совсем в бога не верует, а другой уж
до того верует, что и людей режет по молитве… Нет, этого, брат князь, не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше
всего!..
Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на
одном занятии, уже давно продолжавшемся, но которого он
всё не замечал
до самой этой минуты: вот уже несколько часов, еще даже в «Весах», кажется, даже и
до «Весов», он нет-нет и вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя.
Но только что он заметил в себе это болезненное и
до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что
всё ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна
одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во
все двадцать минут его посещения князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать,
одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая, рассказывал
все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но
до главного не коснулся.
Сомнения нет, что семейные мучения ее были неосновательны, причину имели ничтожную и
до смешного были преувеличены; но если у кого бородавка на носу или на лбу, то ведь так и кажется, что
всем только
одно было и есть на свете, чтобы смотреть на вашу бородавку, над нею смеяться и осуждать вас за нее, хотя бы вы при этом открыли Америку.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко
всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в
одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит,
до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
В сознании его оставалось воспоминание, что по этой аллее он уже прошел, начиная от скамейки
до одного старого дерева, высокого и заметного,
всего шагов сотню, раз тридцать или сорок взад и вперед.
Что мне во
всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во
всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я
один выкидыш, и только по малодушию моему
до сих пор не хотел понять это!
Видите, какой это человек-с: тут у него теперь
одна слабость к этой капитанше, к которой без денег ему являться нельзя и у которой я сегодня намерен накрыть его, для его же счастия-с; но, положим, что не
одна капитанша, а соверши он даже настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь (хотя он и вполне неспособен к тому), то и тогда, говорю я,
одною благородною, так сказать, нежностью с ним
до всего дойдешь, ибо чувствительнейший человек-с!
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых,
один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, —
один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают
всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по
одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу;
один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже
до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
— Нет-с, на словах; и то едва успела. Просит вас очень
весь сегодняшний день ни на
одну минуту не отлучаться со двора, вплоть
до семи часов повечеру, или даже
до девяти, не совсем я тут расслышала.
Одним словом, много было бы чего рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее дочери и даже князь Щ. были
до того уже поражены
всем этим «террором», что даже боялись и упоминать об иных вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без них хорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны.