Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы
все до одной от испуга улетели в рощу.
Неточные совпадения
Он родился, учился, вырос и дожил
до старости в Петербурге, не выезжая далее Лахты и Ораниенбаума с
одной, Токсова и Средней Рогатки с другой стороны. От этого в нем отражались, как солнце в капле,
весь петербургский мир,
вся петербургская практичность, нравы, тон, природа, служба — эта вторая петербургская природа, и более ничего.
— Дела нет! Ведь это значит дела нет
до жизни! — почти закричал Райский, так что
одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы
все там спорите: не подеритесь!.. И о чем это они?»
Он гордо ходил
один по двору, в сознании, что он лучше
всех,
до тех пор, пока на другой день публично не осрамился в «серьезных предметах».
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить
все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть
одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать
до упаду, переделать Софью в блудницу.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее
одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, —
все полюблю здесь —
до последнего котенка!
«Да, долго еще
до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по
одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления!
Все,
все годятся в роман:
все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или
все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни
один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома
все ее слушались,
до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Все это прискакало к кабаку, соскочило, отряхиваясь, и убралось в двери, а лошадь уже
одна доехала
до изгороди, в которую всажен был клок сена, и, отфыркавшись, принялась есть.
— Как нечего! Вот Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием:
один год с начала
до конца, а другой от конца
до начала —
все прокисли было здесь… В гимназии плесень завелась.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право,
одни и те же во
все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не
до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще в баню
до ужина пойду. Я
весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у
одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на
всю ночь.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего
все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему
одна по полям и роще? Отчего
все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили
до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со
всем домом?
Но к этому прибавилось какое-то туманное пятно; суетливость Райского около Веры замечена уже была давно и даже дошла
до слуха Ульяны Андреевны, которая и намекнула ему об этом в свидании. Крицкая тоже заметила и, конечно, не была скромна на этот счет. Почтительное поклонение Тушина замечали
все, и не
одна Татьяна Марковна прочила его в женихи Вере.
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи.
Все они были нужны:
одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи — отвезти парадным поездом молодых и
всю свиту
до переправы через реку. Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных предметов из старого дома — словом, целое имущество.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я на вас
одних полагалась, как на порядочного человека:
все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого
до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
—
Всего один карась! // А было их
до пропасти, // Да крепко навалились мы, // Теперь — свищи в кулак!
— Коли
всем миром велено: // «Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не
до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам
одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через
все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Настала ночь,
весь мир затих, //
Одна рыдала пташечка, // Да мертвых не докликалась //
До белого утра!..
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив
один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы
всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему
одному было хорошо, который бы и достиг уже
до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда
вся душа его занялась бы
одним чувством,
одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?