Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя
моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича
моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь
не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Ну а коль прочтут роман и
не увидят,
не согласятся с примечательностью
моего Алексея Федоровича?
Вот если вы
не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «
Не так» или «
не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя
моего Алексея Федоровича. Ибо
не только чудак «
не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и
не роман, а лишь один момент из первой юности
моего героя.
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя,
мой ангел, никогда
не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
А я тебя буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня
не осудил, мальчик ты
мой милый, я ведь чувствую же это,
не могу же я это
не чувствовать!..
Апостол Фома объявил, что
не поверит, прежде чем
не увидит, а когда увидел, сказал: «Господь
мой и Бог
мой!» Чудо ли заставило его уверовать?
«Извините, говорит, я исправник и каламбуров из звания
моего строить
не позволю».
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка
моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я
не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
—
Не беспокойтесь, прошу вас, — привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе руки Петра Александровича, усадил его опять в кресла. — Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть
моим гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
— Правда, вы
не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли
мою веру, Петр Александрович. Вы
не знали о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
Не знаю, как теперь, но в детстве
моем мне часто случалось в деревнях и по монастырям видеть и слышать этих кликуш.
Но тогда же я услышал от иных помещиков и особенно от городских учителей
моих, на
мои расспросы, что это все притворство, чтобы
не работать, и что это всегда можно искоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разные анекдоты.
Никитушка, ты
мой Никитушка, ждешь ты меня, голубчик, ждешь! — начала было причитывать баба, но старец уже обратился к одной старенькой старушонке, одетой
не по-страннически, а по-городски.
— Разреши
мою душу, родимый, — тихо и
не спеша промолвила она, стала на колени и поклонилась ему в ноги. — Согрешила, отец родной, греха
моего боюсь.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение
не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то
не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни
мои сочтены.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я
мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
—
Не беспокойтесь о
моем мнении, — ответил старец. — Я вполне верую в искренность вашей тоски.
— Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы
моей искренности, когда вам рассказывала о том, что
не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне же объяснили меня!
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но
не гласно,
не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному
моему делишку.
Я свои поступки
не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас
мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
Но так как он оскорбил сию минуту
не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени
не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец
мой!..
— Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте все
мое глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его высокопреподобием в том, что по встретившимся внезапно непредвиденным обстоятельствам ни за что
не могу иметь честь принять участие в его трапезе, несмотря на все искреннейшее желание
мое, — раздражительно проговорил монаху Петр Александрович.
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной
не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а
не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович,
мой любезнейший родственник.
Запомни слово
мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но
не только дни, а и часы
мои сочтены.
— Кланяйся, скажи, что
не приду, — криво усмехнулся Алеша. — Договаривай, Михаил, о чем зачал, я тебе потом
мою мысль скажу.
Конец карьеры
моей, по толкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма
не помешает мне откладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока
не выстрою капитальный дом в Петербурге, с тем чтобы перевесть в него и редакцию, а в остальные этажи напустить жильцов.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына
моего Алексея беру отселе родительскою властию
моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын
мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон,
не упускай своего счастия!
— Леша, — сказал Митя, — ты один
не засмеешься! Я хотел бы начать…
мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки
не знаю, знаю только, что an die Freude.
Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем
не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии
моей, это так ведь и было, хотя раз только было, да и то
не состоялось.
А Агафья уже подозревала,
мои тогдашние слова запомнила, подкралась и вовремя подсмотрела: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла, ружье выстрелило вверх в потолок; никого
не ранило; вбежали остальные, схватили его, отняли ружье, за руки держат…
Бывают же странности: никто-то
не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по
моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
Ославляй, дескать, по всему городу,
не боюсь тебя!» Взглянул я на девицу,
не соврал
мой голос: так конечно, так оно и будет.
— Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Слишком легковерно, сударыня, сосчитали. Сотенки две я, пожалуй, с
моим даже удовольствием и охотою, а четыре тысячи — это деньги
не такие, барышня, чтоб их на такое легкомыслие кидать. Обеспокоить себя напрасно изволили.
Непременно прочти: предлагается в невесты, сама себя предлагает, «люблю, дескать, безумно, пусть вы меня
не любите — все равно, будьте только
моим мужем.
Хочу любить вас вечно, хочу спасти вас от самого себя…» Алеша, я недостоин даже пересказывать эти строки
моими подлыми словами и
моим подлым тоном, всегдашним
моим подлым тоном, от которого я никогда
не мог исправиться!
— Я жених, формальный и благословенный, произошло все в Москве, по
моем приезде, с парадом, с образами, и в лучшем виде. Генеральша благословила и — веришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит, хорошо, я вижу его насквозь. И веришь ли, Ивана она невзлюбила и
не поздравила. В Москве же я много и с Катей переговорил, я ей всего себя расписал, благородно, в точности, в искренности. Все выслушала...
— А что ты думаешь, застрелюсь, как
не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело, что
не застрелюсь.
Не в силах теперь, потом, может быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай
мое сало!
На пакете же написано: «Ангелу
моему Грушеньке, коли захочет прийти»; сам нацарапал, в тишине и в тайне, и никто-то
не знает, что у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит, как в себя самого.
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я
не христианин и истинного Бога
моего проклинаю», как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с —
не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут
не пройдет-с, как я отлучен, — так или
не так, Григорий Васильевич?
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего
не окончил. Потому в самое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно как бы иноязычником, и крещение
мое с меня снимается и ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
— А коли я уж
не христианин, то, значит, я и
не солгал мучителям, когда они спрашивали: «Христианин я или
не христианин», ибо я уже был самим Богом совлечен
моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел
мое молвить мучителям.
И без того уж знаю, что царствия небесного в полноте
не достигну (ибо
не двинулась же по слову
моему гора, значит,
не очень-то вере
моей там верят, и
не очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
Ибо если бы даже кожу
мою уже до половины содрали со спины, то и тогда по слову
моему или крику
не двинулась бы сия гора.
Друг
мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то есть
не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что и Россию.
— Постой, постой, постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешу оскорбил. Ты
не сердишься, Алексей? Милый Алексейчик ты
мой, Алексейчик!
Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю
мою жизнь
не было безобразной женщины, вот
мое правило!
По
моему правилу, во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой
не найдешь, — только надобно уметь находить, вот где штука!
Но вот тебе Бог, Алеша,
не обижал я никогда
мою кликушечку!
— Что говорит Иван? Алеша, милый, единственный сын
мой, я Ивана боюсь; я Ивана больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного
не боюсь…