Неточные совпадения
— Впрочем, — продолжал граф Владислав Станиславович, — к чему с моей стороны такое самоунижение.
Я совсем
не представляю из себя человека, дружбой с которым могла бы пренебрегать даже княжна Баратова, если бы даже брат ее
не умер так внезапно, оставив ее сиротою, оплакивающею его безвременную кончину.
По рождению,
по крови еще неизвестно, кто знатнее, князья Баратовы или графы Довудские.
— Но он слабого сложения, — продолжал Василий Иванович, — и
я ежеминутно опасаюсь за его здоровье и даже за самую жизнь… Он совсем
не бережет себя и, несмотря ни на какую погоду, бегает
по полям и лесам, купается даже в заморозки.
— А говорил
я действительно вашему супругу, что грех большой на душе его будет, если он воспрепятствует сыну своему следовать его внутреннему призванью, быть военным. Что лишит он этим верного слуги своего отечества, что, по-моему, ваш Саша предназначен для высокого удела великого полководца, который в будущем покроет неувядаемыми лаврами как себя и свою фамилию, так и Россию.
Я говорил с ним и вынес убеждение, что он
не только
не хочет, но
по натуре своей
не может ничем быть иным, как солдатом.
—
Я желаю служить, батюшка, как служат все солдаты…
мне не надо чинов, добытых по-приятельски…
—
Я всегда, брат, туда, где правда… Еще наш незабвенный благодетель Петр Великий говаривал: «
По кривой дороге вперед
не видать». Саше же твоему вперед хочется… Служба службой, а дружество дружеством, этих двух вещей смешивать
не следует…
— И
не стыдно тебе, Василий Иванович, скажу
я тебе уж напрямик, по-приятельски, мальчика мучить. Решил уж раз предоставить ему свободу в выборе службы, дал слово и шабаш. Знаешь, чай, пословицу: «
Не давши слова крепись, а давши, держись».
— Ахти, Господи, куда ее, шлюху, унесло! Да сгинь она, проклятая, на что
мне она,
не умела жить по-честному, так и пропадай пропадом!..
Я не в своей мочи огонь утушить,
Сердцем болью, да чем пособить?
Что всегда разлучно и без тебя скучно.
Легче б тя
не знать, нежели так страдать
Всегда
по тебе.
— Да, ко
мне. Бывало,
мне казалось, что ты нарочно
мне все навстречу попадаешься, заговаривать старалась, ко
мне в комнату ходила. Затем вдруг точно тебя кто от
меня откинул. Чураться стала, будто нечистого. Как раз это было перед лагерями. Из лагеря
я раза два-три в Питер наведывался, тебя
не видел,
не хотела, значит, видеть
меня. Обнял
я тебя тогда в последний раз, может, обиделась, тогда прости,
я это невольно,
по чувству.
— А особенно тяжело
мне стало, когда увидела
я, что человек, которого
я вдруг ни с того ни с сего всей душой полюбила — сама сознаюсь, хороводить его стала, заигрывать — поддался, а сперва и приступу
не было. Поняла
я, что опять красота моя телесная службу
мне сослужила. Как, подумала
я, отдаться
мне ему, моему касатику,
мне, нечистой, опозоренной. Точно
по голове
меня тогда обухом ударили. Убежала
я от него и хоронится стала. Ан бес-то силен — сюда пришла.
— Начальство! Какое теперь, батюшка, на Москве начальство… Главное-то
по своим домам, что
по норам, попряталось, а младшему
не до того теперь, да и что же
я затеваю,
не воровство какое, дело божеское.
—
Я этого
не думаю. Мой брат,
по его словам, решился остаться холостяком, — отвечала она.
—
Я ничего
не думаю и ничего
не знаю.
Я только высказываю мое предположение, выведенное
мною из наблюдений. Да и
не один
я, многие считают княжну Прозоровскую и князя Баратова женихом и невестой… Об этом даже говорит вся Москва, и только вы, княжна,
по странной случайности, были на этот счет в неведении…
— В таком случае ты ей можешь сказать, что ничего дурного от этого
не будет,
мне хочется только услыхать от нее самой, продолжает ли все грустить
по брату княжна Варвара Ивановна… Если она
мне скажет правду,
я ее награжу,
я могу даже устроить ее судьбу… Понимаешь?..
—
Не за что,
не за что! — закричал он. —
Я вас люблю, маменька; прямо, по-солдатски, говорю: люблю.
Я солдат прямик,
не двуличка, где мысли, тут и язык! Смотрите же, маменька, — прибавил он, прищуриваясь и грозя пальцем, — чтобы
не был у вас за ужином голодным;
я русский солдат, люблю щи да кашу.
«Постыдно
мне там
не быть», — писал он своему родственнику Хвостову, следившему
по его поручению за всем, что происходило в официальных сферах в Петербурге.
«Милая моя Суворочка, письмо твое получил, ты
меня так утешила, что
я,
по обычаю своему, от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учил такому красному слогу. Как бы
я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как это ты растешь? Как увидимся,
не забудь рассказать
мне какую-нибудь приятную историю о твоих великих мужах древности. Поклонись от
меня сестрицам (монастыркам). Божье благословение с тобою».
«Бог даст, пройдет 15 месяцев, то ты поедешь домой, а
мне будет очень весело. Через год
я буду в эти дни
по арифметике считать. Дела наши приостановились, иначе
я не читал бы твоих писем, ибо они
мне бы помешали ради моей нежности к тебе».
А государю-императору угодно, чтобы все долги платили, то брат мой и продает свой дом, и тоже рассуди милостиво при дряхлости старости, каково
мне прискорбно,
не имев себе пристанища верного и скитаться
по чужим углам; войдите, милостивый государь мой, в мое состояние,
не оставьте мою просьбу, снабдите все вышеописанным моим прошениям.
— Поезжайте, поезжайте, — ухватился
я за мысль если
не видеть ее, то,
по крайней мере, иметь о ней известия.
Я знал образ его жизни,
я изучил его ранее.
Я выждал, когда его лакей вышел из квартиры, посланный зачем-то графом, вошел на крыльцо и позвонил.
Мне открыл сам граф, одетый в утреннем роскошном шлафроке.
Я выхватил пистолет и в упор выстрелил ему в голову. Он упал,
не вскрикнув, с разбитым черепом.
По счастью, на дворе никто
не слышал выстрела.
Я вышел и свободно ушел со двора.
«Сейчас получил
я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпусы Розенберга и Германа идут. Итак
по сему и теперешних европейских обстоятельствах, долгом почитаю
не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять дело в команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену.
— Да, да. Хорошее было время.
Я все помню. Как теперь вижу. Но в Италии… Там дело
не окончено. Идти надо в Геную, бить врага по-русски!.. Князь Петр, гони врага, разбей его. Разбей непременно! Мой пункт — Париж. Спасем Европу!.. А где Михайло? Где Милорадович? Скажи ему: лицом к врагу! С Богом!.. Слава… Мы русские!
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).
По неопытности, ей-богу
по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую
я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость.
По крайней мере,
я знаю, что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Городничий (бьет себя
по лбу).Как
я — нет, как
я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь
по своей части, а
я отправлюсь сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться,
не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно,
не то, что в Петербурге. Там, батюшка,
я куривал сигарочки
по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
