Неточные совпадения
А то, чего он не мог
мне дать как преподаватель, то доделал другой француз — А.-И. де Венси (de Vincy),
тоже обломок великой эпохи, но с прекрасным образованием, бывший артиллерийский офицер времен Реставрации, воспитанник политехнической школы, застрявший в русской провинции, где сделался учителем и умер, нажив три дома.
Серьезного кружка любителей музыки с постоянными вечерами
я тоже что-то не помню.
Мы принимали присягу после 19 февраля. Смерть Николая никого из нас не огорчила, но и никакого ликования
я что-то не припомню. Надежд на новые порядки
тоже не являлось и тогда, когда мы вернулись с вакаций. И в наших мечтах о Дерпте нас манили не более свободная в политическом смысле жизнь, даже не буршикозные вольности, а возможность учиться не как школьникам, а как настоящим питомцам науки.
Я им
тоже воспользовался для комедии „Фразёры“.
Первое ощущение того, что
я уже писатель, что
меня печатают и читают в Петербурге, — испытал
я в конторе"Библиотеки для чтения", помещавшейся в книжном магазине ее же издателя, В.П.Печаткина, на Невском в доме Армянской церкви, где теперь
тоже какой-то, но не книжный, магазин.
Тут
я увидал,
тоже впервые, что во
мне нет никакой хозяйственной"жилки", что
я не рожден собственником,что приобретательское скопидомство совсем не в моей натуре.
Спрашиваю, кто сидит посреди — говорят
мне: профессор финансового права; а вот тот рядом — Иван Ефимович Андреевский, профессор полицейского права и государственных законов; а вон тот бодрый старичок с военным видом — Ивановский, у которого
тоже приходилось сдавать целых две науки разом: международное право и конституционное, которое тогда уже называлось"государственное право европейских держав".
Был и еще —
тоже не новый уже для
меня — мотив: моя влюбленность и мечта о женитьбе на девушке, отец которой, вероятно, желал бы видеть своего будущего зятя чем-нибудь более солидным, чем простым журнальным сотрудником.
Кажется,
я получил в Нижнем письмо (но от кого —
тоже не помню), где
мне представляли это дело как самое подходящее для
меня — во всех смыслах. Верно и то, что
я рассчитывал получить выкупную ссуду раньше того, как она была
мне выдана, соображая, что такую сумму
я, во всяком случае, должен буду употребить целиком на журнал.
С Левитовым попал в редакцию и Глеб Успенский. Его двоюродного брата Николая
я помню
тоже в редакционном кабинете; но сотрудником журнала он, кажется, не сделался.
Польские дела (как
я упомянул и выше) сблизили
меня с Н.В.Бергом —
тоже москвичом с головы до пяток, из гоголевской эпохи.
С Марко Вовчок у
меня не было личного знакомства. Она проживала тогда больше за границей, и от нее являлся всегда с рукописью молодой человек, фамилию которого не вполне
тоже припоминаю; кажется, г-н Пассек. Она дала нам несколько рассказов, но уже не из лучшего, что она писала.
Она
меня познакомила с своей сестрой (
тоже тогда пожилой девицей, но моложе ее), уже писавшей под псевдонимом Весеньева.
Но тогда даже профессор духовного красноречия на богословском факультете Сорбонны, аббат Грэтри (
я и к нему заглядывал на лекции),
тоже по-своему выказывал некоторое свободомыслие. И часто молодежь (даже и в Высшей педагогической школе, где он также преподавал) увлекалась им. Он говорил очень искренно и горячо и подкупал этим свою аудиторию более многих лекторов Сорбонны, College de France и Ecole de droit.
Водилось несколько поляков из студентов, имевших в России разные истории (с одним из них
я занимался по-польски), несколько русских,
тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не входили; в том числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
Попал
я через одного француза с первых же дней моего житья в этот сезон в пансиончик с общим столом, где сошелся с русским отставным моряком Д. — агентом нашего"Общества пароходства и торговли", образованным и радушным холостяком, очень либеральных идей и взглядов, хорошо изучившим лондонскую жизнь. Он
тоже не мало водил и возил
меня по Лондону, особенно по части экскурсий в мир всякого рода курьезов и публичных увеселений, где"нравы"с их отрицательной стороны всего легче и удобнее изучать.
К нему
я имел письмо, а к Ледрю
меня повез хозяин того табльдота, где
я обедал, —
тоже эмигрант, бежавший после переворота 2 декабря, из южан, самого обыкновенного обывательского типа француз, очень счастливый тем, что мог устроиться как хозяин пансиончика с общим столом, вероятно из мастеровых или нарядчиков, но сохранивший налет тогдашнего полубуржуазного демократизма с искренней ненавистью к"узурпатору", который владел тогда Францией.
Если он и поддерживал тогда какие-нибудь тайные сношения с республиканцами, то роли уже не играл и в подпольных конспирациях. С Англией у него
тоже не было никаких связей. Как истый француз он отличался равнодушием ко всему, что не французское. И
я не знаю, выучился ли он порядочно по-английски за свое достаточно долгое житье в Лондоне — более пятнадцати лет.
В Верхнюю палату
я тоже захаживал, но она не вызывала во
мне никакого интереса. Там
я сидел в трибуне журналистов и смотрел на группы епископов в белых кисейных рукавах. И тогда уже либеральный Лондон начал находить, что это сословное представительство с прибавкою высокопоставленных духовных отжило свой век, и ждать от него чего-либо, кроме тормоза идеям свободы и равноправия, — наивно!
Знание немецкого языка облегчало всякие сношения.
Я мог сразу всем пользоваться вполне: и заседаниями рейхсрата (не очень, впрочем, занимательными после французской Палаты), и театрами, и разговорами во всех публичных местах, и знаменитостями в разных сферах, начиная с"братьев славян", с которыми ведь
тоже приходилось объясняться на"междуславянском"диалекте, то есть по-немецки же.
Центр столицы — знаменитая"Pureta del sol" — поразил
меня банальной архитектурой ее домов, некрасивостью своих очертаний. А ведь это был тогда самый жизненный центр Мадрида. Посредине ее стоял Palacie de govemaries, и этот дом красно-кирпичной обшивкой и всем своим пошибом напомнил
мне до смешного трактиры моего родного города Нижнего и на Верхнем, и на Нижнем базаре тогдашних,
тоже знаменитых трактирщиков Бубнова, Лопашева и Ермолаева.
Разумеется, в честь"Конституции 3 июня"дан был и торжественный бой быков —
тоже первый по счету, на каком
мне удалось быть.
Из русских, кроме Вырубова и
меня,
тоже не припоминаю никого, за исключением Е.И.Рагозина, являвшегося всегда в сопровождении своей невестки, жены старшего брата.
В России у
меня ведь
тоже не было ни одной связи. Студентом, в Казани и Дерпте,
я годами жил без привязанности, а более мечтательная, чем реальная любовь к девушке, на которой
я хотел жениться, кончилась ничем. Единственная моя дружба с моей кузиной пострадала от романа"Жертва вечерняя", а родная сестра моя писала
мне редко и совсем не входила в мою жизнь.
Прежние мои родственные и дружеские связи свелись к моим давнишним отношениям к семейству Дондуковых. Та девушка, которую
я готовил себе в невесты, давно уже была замужем за графом Гейденом, с которым
я прожил две зимы в одной квартире, в 1861–1862 и 1862–1863 годах. Ее брат
тоже был уже отец семейства. Их мать, полюбившая
меня, как сына, жила в доме дочери, и эти два дома были единственными, где
я бывал запросто. Кузина моя Сонечка Баратынская уже лежала на одном из петербургских кладбищ.
Но не он один был заправилой в клубе. В комитете председательствовал М.И.Семевский,
тоже мой старый знакомый.
Я помнил его еще гвардейским офицером, когда он в доме Штакеишнейдера отплясывал мазурку на том вечере, где
я, еще студентом, должен был читать мою первую комедию"Фразеры", приехав из Дерпта на зимние вакации.
Михаил Иванович в это время уже сделал себе имя"по исторической части"и был уже издатель-редактор"Русской старины". Он
тоже считал себя прекрасным чтецом и даже участвовал в спектаклях. С Аристовым они наружно ладили, но между ними был всегда тайный антагонизм. Семевский умел первенствовать, и на него косились многие члены комитета и, когда
я поступил в него, то под шумок стали
мне жаловаться на него.
Тогда,
тоже постом,
я читал публичные лекции в том же Клубе художников, и ко
мне явился туда бывший адъютант варшавского генерал-губернатора с предложением от него принять место Директора варшавских театров.
С Бакуниным, как
я сказал, мы видались на обоих съездах в Берне и Базеле. Он был уже хорошо знаком с моим покойным приятелем Г.Н.Вырубовым; тот
тоже приезжал на эти съезды и даже выступал на них как оратор.