Неточные совпадения
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?»
Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «
Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы
тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
А что до Дидерота, так
я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних же помещиков еще в молодых летах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны
тоже, между прочим, слышал.
— Простите
меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что
я, может быть,
тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что
я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности…
Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли
мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно,
тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
— Недостойная комедия, которую
я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и
тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, —
я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется,
я теперь знаю для чего…
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим,
я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же
меня так весело и беспутно. У
меня тоже честь есть, Алексей Федорович.
Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Я тоже ведь, отец игумен, умею складно сказать.
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься!
Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но
я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай
тоже, что
я спьяну болтаю.
Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но
мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
А вторая эта жена, уже покойница, была из знатного, какого-то большого генеральского дома, хотя, впрочем, как
мне достоверно известно, денег подполковнику
тоже никаких не принесла.
Подошел
я к ней уже несколько спустя,
тоже на вечере, заговорил, еле поглядела, презрительные губки сложила, а, думаю, подожди, отмщу!
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что
я на сей счет могила, а вот что хотел
я вам только на сей счет
тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите
мне тогда лучше вашу институтку секретно,
мне как раз деньги выслали,
я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг,
тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо
мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
Я Ивану в этом смысле ничего и никогда не говорил, Иван, разумеется,
мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный станет на место, а недостойный скроется в переулок навеки — в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
— Ну так, значит, и
я русский человек, и у
меня русская черта, и тебя, философа, можно
тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно!
Мне надо теперь серьезно.
—
Я завтра буду у Хохлаковых, — ответил Алеша. —
Я у Катерины Ивановны, может, завтра
тоже буду, если теперь не застану…
—
Я должен вам сообщить, — произнес
тоже дрожащим голосом Алеша, — о том, что сейчас было у него с отцом. — И он рассказал всю сцену, рассказал, что был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и настоятельно еще раз подтвердил ему, Алеше, идти «кланяться»… — Он пошел к этой женщине… — тихо прибавил Алеша.
— Да вы-то
меня, может,
тоже не так совсем понимаете, милая барышня,
я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду.
Я сердцем дурная,
я своевольная.
Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.
Я и закричал как дурак: «Кошелек!» Прости дурачеству — это только вздор, а на душе у
меня…
тоже прилично…
— И
я тебя
тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя с Алешей, —
я вам ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно!
Я войду вместе с вами и, если не прогонят
меня, дождусь конца.
— Да
я и сам не знаю… У
меня вдруг как будто озарение…
Я знаю, что
я нехорошо это говорю, но
я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас
тоже вовсе… с самого начала… а только чтит…
Я, право, не знаю, как
я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— А эта, вот что теперь на
меня ножкой топает и паяцем
меня давеча обличила, — это
тоже ангел Божий во плоти-с и справедливо
меня обозвала-с. Пойдемте же, Алексей Федорович, покончить надо-с…
Как увидал он
меня в таком виде-с, бросился ко
мне: «Папа, кричит, папа!» Хватается за
меня, обнимает
меня, хочет
меня вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его» — так ведь и кричит: «Простите»; ручонками-то
тоже его схватил, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с…
Маменька
тоже тут плакать начала-с — маменьку-то
я очень люблю-с — ну с горя и клюкнул на последние-с.
Приезжал ко
мне доктор Герценштубе, по доброте своего сердца, осматривал их обеих целый час: «Не понимаю, говорит, ничего», а, однако же, минеральная вода, которая в аптеке здешней есть (прописал он ее), несомненную пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарств
тоже ей прописал.
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и знаете ли, у
меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как от брата, как от друга, потом отдадите…
— Уверен, представьте себе! — отвела вдруг она его руку, не выпуская ее, однако, из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, —
я ему руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». — Но упрекала она несправедливо: Алеша
тоже был в большом смятении.
—
Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это сделать, — пробормотал он кое-как и
тоже краснея.
Что в том, что вы смеетесь и шутите, и надо
мной тоже; напротив, смейтесь,
я так этому рад…
— Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со
мной и теперь и давеча было
тоже, вот в этом кармане, вот оно.
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и
я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте,
я за вами
тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что
я все письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
— Алеша, а будете ли вы
мне подчиняться? Это
тоже надо заранее решить.
— Братья губят себя, — продолжал он, — отец
тоже. И других губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам
я Карамазов…
Я монах, монах? Монах
я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что
я монах?
На базаре говорили, а ваша маменька
тоже рассказывать
мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим.
— Об этом не раз говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он
тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это
я сам знаю, Иван…
— Ну я-то пока еще этого не знаю и понять не могу, и бесчисленное множество людей со
мной тоже.
Подивись на
меня, Алеша,
я тоже ужасно люблю деточек.
— Ничего,
я тоже хочу мучиться, — пробормотал Алеша.
И насчет брата Дмитрия
тоже, особенно прошу тебя, даже и не заговаривай со
мной никогда больше, — прибавил он вдруг раздражительно, — все исчерпано, все переговорено, так ли?
А
я тебе, с своей стороны, за это
тоже одно обещание дам: когда к тридцати годам
я захочу «бросить кубок об пол», то, где б ты ни был,
я таки приду еще раз переговорить с тобою… хотя бы даже из Америки, это ты знай.
Пройдет ночь, наутро и они
тоже, как и Федор Павлович, мучительски мучить
меня начнут: «Зачем не пришла, скоро ль покажется», — и точно
я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что ихняя госпожа не явилась.
А Ильинский батюшка вдруг отписал сюда в прошлый четверг, что приехал Горсткин,
тоже купчишка, знаю
я его, только драгоценность-то в том, что не здешний, а из Погребова, значит, не боится он Масловых, потому не здешний.
— Так ведь и
я тут ничего не сделаю, у
меня тоже глазу нет.
Не забудьте
тоже притчи Господни, преимущественно по Евангелию от Луки (так
я делал), а потом из Деяний апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея человека Божия и великой из великих радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии Египтяныни — и пронзишь ему сердце его сими простыми сказаниями, и всего-то лишь час в неделю, невзирая на малое свое содержание, один часок.
Лоск учтивости и светского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в корпусе солдат считали мы все как за совершенных скотов, и
я тоже.
Потом уж
я твердо узнал, что принял он вызов мой как бы
тоже из ревнивого ко
мне чувства: ревновал он
меня и прежде, немножко, к жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та узнает, что он оскорбление от
меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее.
Радостно
мне так стало, но пуще всех заметил
я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого,
тоже ко
мне подходившего, которого
я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
Упомянул
я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над гробом, хотя и не мог слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердце своем все главное безошибочно предугадал, ибо знал среду свою насквозь.
Пусть этот ропот юноши моего был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и согласен вперед, что, может быть,
тоже с легкомыслием):
я рад, что мой юноша оказался не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придет время у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не окажется любви в сердце юноши, то когда же придет она?
Ты же один разик
тоже не утерпел и дал
мне понять, что
я «бесчестен»…
— Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал
меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему
тоже моими словами: «Подлецу досталась Грушенька, а не тебе, благородному!» Да прибавь ему
тоже, что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила — так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так, дескать, Грушенька на всю жизнь тебе заказала!..